История русской церкви - Николай Никольский

При таких отношениях к „миру“ выговцы счастливо выпутались из бед, не раз грозивших им в царствование Анны, когда синод, пользуясь подозрительностью аннинского правительства, стремился разгромить Выг при помощи ложных доносов, пускавшихся в ход без всякой проверки и церемонии. Особенно тяжелый момент был /258/ в конце 30-х годов, когда по доносу одного, из выговцев, Ивана Круглова, имевшего личные счеты с некоторыми членами общины, на Выг была отправлена целая карательная экспедиция во главе с Квашниным-Самариным. Выговцы обвинялись в прельщении и в перекрещивании православных, в отрицании брака и в том, что всех царей, архиереев и патриархов после Никона считают „неблагочестивыми и некрещеными“ и не поминают за богослужением никого из царствующего дома. Последнее обвинение Круглова в глазах правительства было самое тяжкое, но совершенно лживое. Первые три имели под собою основания, поскольку в крестьянской части выговцев, как мы увидим ниже, еще продолжали жить элементы „антихристовой“ идеологии и „нетовские“ настроения. Когда в марте 1739 г. Квашнин-Самарин с подьячими, попами и большой вгчнской командой явился на Выг и арестовал Семена Денисова, там началась паника; в мужском и женском скиту приготовились гореть и подложили даже к часовням „смолье“, а работные люди готовились „разбежатися“. Но Семен Денисов и другие руководители общины не одобрили паники, настойчиво предлагали „ничего сего не творити без благословения“, доказывали, что страдать „не за что“, и готовились „ответствовать о житии своем“. Эта готовность и уверенность в благополучном исходе покоились на учете достижений „жития“ за последние 15 лет — на учете „ига работы императорскому величеству“, торгов и промыслов, „еленей“, посылавшихся и Анне, новой идеологии „Поморских ответов“ и строгого соблюдения молитвы за царя. Уверенность оправдалась: на очной ставке с Семеном Денисовым Круглов отказался от своих обвинений. Денисов был освобожден, комиссия прекратила следствие и уехала, а Круглов был обвинен в ложном доносе и в упорном расколе и был замурован в одиночную камеру в Шлиссельбургской крепости, где и умер от добровольной голодовки. Выговцы, конечно, приписали такой оборот дела силе своих молитв. В распоряжении руководителей общины оказался еще один лишний аргумент в пользу истинности и спасительности старой веры. Таким образом, выговская община примирилась с миром, но находившиеся под ее влиянием крестьянские раскольничьи поселения в прежних Архангельской и Олонецкой губерниях не пошли на этот раз за нею и откололись, образовав свои самостоятельные согласия. /259/

Для крестьянского элемента поморских общин примирение выговцев с миром было не чем иным, как поклонением „зверю“, принятием его печати. „Зверевы указы паче евангелия (выговцы) облобызали, помалу начали в мире проживати и свое благочестие забывати; домы и фабрики созидали, а христиан, яко разбойников, суду предавали“. И крестьянская часть поморцев, в лице наставника Филиппа, отрясла выговский прах от ног своих и пошла своею дорогой.

С этого времени в поморском согласии окончательно возобладала новая, „евангельская“ идеология, пришедшая на смену старой эсхатологии. Поморцы теперь стали действительно „христианами евангельского проповедания“, как они провеличали себя в „Поморских ответах“. Ранее представителями евангельского направления были отдельные лица: Андрей Денисов, учившийся отчасти в Москве, отчасти в Киеве „грамматическому и риторическому разуму“, его брат Семен, который „грамматику, риторику, пиитику и часть философии довольно изучил“, Вавила, один из помощников „пророка“ Капитона, который, по словам Денисова, „бысть разумом иноземец, веры лютерския (!), глаголати и писати учился довольно времени в парижской академии“. Но до сих пор эсхатологическая идеология заглушала первые ростки того протестантизма, который в зародыше уже был налицо даже в первые времена существования Поморской общины. Не принимая беглых попов, поморцы уже любили повторять слова Златоуста „сами себе священницы бывайте“ — идея, знакомая уже на практике издавна из истории новгородских и псковских религиозных исканий и соловецкого сидения. В то же время Андрей Денисов в своих посланиях и словах начал усиленно развивать идеи оправдания верою и свободы веры: „Многа строения духовная, но едино основание — вера православная кафолическая“, без которой не может быть богоугодна никакая добродетель. Вера никому не подвластна, но над всеми царствует и владеет; с другой стороны, и человек „самовластен“, „вольную волю“ дал всем бог „работати“, как кто хочет, „еллином и жидовом, и еретиком, и христианином, правоверным и грешним“. В ученой форме здесь отражается не что иное, как влияние изменившихся условий жизни, заставлявшее мириться с „миром“ и провозглашавшее „произволение“ каждого в выборе „пути спасения“ на место прежнего резкого разделения на Христову церковь и антихристов /260/ мир. Когда прочное и мирное житие и капиталистические успехи заставили поморцев окончательно примириться с миром и влиться в русло его повседневной жизни, пришлось выработать более вульгарную идеологию и практику культа не для краткого срока до кончины мира, „которая не закоснит“, но для постоянного действия как норму. Настоятельнее всего эта нужда почувствовалась в среде тех поморцев, которые жили в миру. Новая идеология и практика культа вырабатывались преимущественно в Москве, вокруг Московской поморской общины, сгруппировавшейся около Монинской Покровской часовни. Эта часовня была учреждена почти одновременно с Рогожской и под тем же предлогом; называлась так по имени купца Монина, на имя которого была куплена земля.

Первый вопрос, ставший со всею остротою, был вопрос о браке. Поморцы, а вслед за ними и монинцы вышли из затруднения простым способом. Они признали, что в браке надо различать две стороны: сторону обрядово-богослужебную, которая теперь на практике стала неисполнимою, и сторону внутренней необходимости, освященную заповедью божиею о размножении рода человеческого. Если исчезла благодать священства, то нерушимо стоит заповедь божия, поэтому брачное сожитие не должно прекращаться. Но брак есть определенное учреждение, которое не может обходиться без соблюдения определенных формальностей. Пришлось выработать особый „брачный устав“, воспроизводивший в общем традиционные бытовые обрядности домашнего благословения жениха и невесты почти без изменения в том же виде, как их описывал в XVII в. Котошихин[74]. Центр тяжести брака переносился на эти домашние церемонии, причем были введены также некоторые публично-правовые требования, установленные в полном соответствии с тогдашним крепостным укладом, а именно: от всех вступающих в брак требовалось дозволение родителей, сверх того от служащих — разрешение начальства, а от господских крестьян — представление отпускной. Присутствие особых свидетелей придавало всей церемонии черты публичного акта; после домашнего акта следовало уже в качестве придатка благословение /261/ наставника в часовне. Таким путем был разрешен самый важный вопрос о браке. Труднее было установить нормальные отношения к миру. Ремесло и торговля требовали постоянных сношений с „внешними“, т. е. с никонианами и с раскольниками других толков; между тем всякое сближение такого рода оскверняло беспоповца. Но с тех пор как потускнела эсхатологическая идеология, абсолютное запрещение сношений с „внешними“ потеряло и смысл и силу, относительное же запрещение было легко урегулировать, примирив тезис греховности „внешних“ с практической необходимостью вступать с ними в общение. Выход был найден там же, где его нашло в свое время фарисейство иудейской общины второго храма: установили особый епитимейник, расписывавший епитимий поклонами, постами и срочным отлучением от общения за сношения с „внешними“. Епитимейник монинцев допускает под условием той или другой епитимий широкое отступление от обособленности. „По нужде“ допускается совершение браков по инославному чину у инославного попа, допускаются смешанные браки поморцев с „внешними“, допускается широкое общение в пище и питье. Далее стоял вопрос о культе. Раз благодать священства взята на небо, то евхаристия должна прекратиться; но отсутствие освященного клира и евхаристии для монинцев не означало прекращения культа вообще. „По нужде“ поморцы и монинцы выработали ритуал, в общем сходный с протестантским ритуалом. Богослужение заключалось у них не в магических церемониях, а в общественной молитве, пении и чтении под руководством выборного наставника из ученых собраний, обучавшихся в поморских скитах; культ отправлялся кроме общественной Монинской часовни в домашних молельнях в купеческих домах.

В результате, если не в принципе, то на практике поморцы стали действительно „христианами евангельского исповедания“, но оставаться такими навсегда они не хотели. Признавая, что законная иерархия пресеклась со времени Никона, они теперь уже находили, что она пресеклась не навсегда, но может и восстановиться, как восстанавливалась после эпох арианства и иконоборства. Поэтому когда в 1760 г. в Москве рогожцами был поднят вопрос о необходимости иметь законного архиерея, поморцы вступили с рогожцами в переговоры и согласились на соединение поморской и поповщинской /262/ церквей в случае, если удастся найти общими усилиями архиерея. Но на общем соборе поповцев и поморцев 1765 г. вопрос об архиерее решен не был; кроме дикого проекта посвящения архиерея рукою митрополита Ионы, оставленного в конце концов без исполнения, других способов добыть архиерея ученые поморцы и поповцы найти не могли. Поморцам пришлось остаться при упрощенном культе и существовать отдельно от поповщинской церкви.