Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди - Роберт Хайнлайн

Не теперь. Теперь я думала о Теодоре… да так успешно, что в тот миг, когда тихо открыла дверь в свою швейную комнату, была в наивысшей готовности, в какой только может быть самка животного.

Как бы тихо я ни двигалась, он услышал меня и принял в объятия, только я закрыла дверь. Я обняла его в ответ, потом стряхнула с себя покрывало и снова приникла к нему – наконец-то оказавшись нагая в его объятиях.

Все это с неизбежностью привело к тому, что в среду, после пикника на заднем дворе, я сидела на качелях с Теодором, Брайаном и отцом, слушая, как спорят отец с Теодором, а наша молодежь играла в крокет. По просьбе Брайана Теодор вновь изложил свою теорию о том, когда может и когда не может забеременеть самка h. sapiens.

С оплодотворения они переключились на акушерство и начали осыпать друг друга безграмотной латынью, не сошедшись относительно того, что лучше всего применять при каком-то родовом осложнении. Чем больше они расходились во мнениях, тем вежливее друг с другом становились. Своего мнения у меня не было – о родовых осложнениях я знаю только из книг, а сама рожаю почти так же, как курица несет яйца: ойкну разок – и готово.

Брайни наконец прервал спор, к некоторому моему облегчению. Мне не хотелось даже и слушать об ужасах, которые бывают при неправильном течении родов.

– Все это очень интересно, но можно мне спросить, Айра: есть у Теда медицинское образование или нет? Извини, Тед.

– Не за что, Брайан. Я знаю, что моя история звучит фальшиво, потому-то и не люблю ее рассказывать.

– Брайан, ты разве не слышишь, что последние полчаса я обращаюсь к Теду «доктор»? А злит меня – или, точнее, угнетает – то, что Тед знает о медицине столько, сколько мне и не снилось. И все-таки от этих медицинских разговоров мне захотелось снова вернуться к практике.

Теодор прочистил горло в точности как отец.

– Мрррф, доктор Джонсон…

– Да, доктор?

– Я думаю, мои более обширные познания в терапии – вернее, мои познания в более обширной терапии – раздражают вас еще и потому, что вы считаете меня человеком моложе себя. Но я, как уже говорил, только выгляжу моложе. На самом деле я старше вас.

– Сколько же вам лет?

– Я отказался ответить на такой же вопрос миссис Смит.

– Теодор! Меня зовут Морин. – (Сил нет с этим человеком!)

– У маленьких кувшинчиков большие ушки, – спокойно ответил Теодор. – Доктор Джонсон, терапию моего времени не труднее изучить, чем вашу; она даже проще, поскольку в ней меньше эмпирического и она базируется на разработанной до мелочей, тщательно проверенной теории. Опираясь на эту логически верную теорию, вы могли бы очень скоро усвоить все новые достижения и быстро перейти к клинической практике под руководством наставника. Вам бы это не составило труда.

– Черт возьми, сэр, но у меня никогда не будет такой возможности!

– Я вам ее предлагаю, доктор. Мои сестры будут ждать меня на условленном месте в Аризоне второго августа тысяча девятьсот двадцать шестого года, через восемь лет. Если вы пожелаете, я буду счастлив взять вас с собой в свое время и на свою планету, где вы сможете заняться терапией, – проблем не будет: я там председатель правления медицинской школы. А потом вы сможете остаться на Терциусе или вернуться на Землю, если захотите, – в то же время и место, из которого отправились, но с пополненным образованием, омоложенным и с обновленным желанием жить – таков побочный, но прекрасный эффект омоложения.

Лицо отца приняло странное отрешенное выражение, и он прошептал: «…берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира…»

– «…И славу их», – закончил Теодор. – Матфей, глава четвертая, стих восьмой. Но я не «диавол», доктор, и не предлагаю вам ни богатства, ни власти, только свое гостеприимство после того, как пользовался вашим… плюс возможность пройти курс переподготовки, если вы этого хотите. И совсем не обязательно решать сегодня – у нас еще восемь лет впереди. Можете отложить решение до последней минуты. На «Доре» – это мой корабль – места хватит.

Я положила руку отцу на плечо.

– Отец, ты помнишь тысяча восемьсот девяносто третий год? Врач, обучавший отца медицине, – пояснила я Теду, – не верил в существование микробов, а вот отец после многих лет практики отправился в Северо-Западный университет поучиться современной бактериологии, асептике и тому подобным вещам. Отец, сейчас тебе предлагают то же самое – и какая невероятная возможность! Отец согласен, Теодор, – просто он иногда не спешит признаваться в том, чего ему хочется.

– Не суйся не в свое дело, Морин. Тед сказал, у меня есть восемь лет на размышление.

– Кэрол не надо думать восемь лет. И мне тоже! Если Брайни разрешит – и если Теодор вправду может доставить меня обратно в тот же день и час…

– Могу.

– И я увижу Тамару?

– Ну конечно.

– Ох! Брайан? Я только съезжу и вернусь в тот же день…

– Ты можешь отправиться с ней, Брайан, – заметил Теодор. – Погостите у нас несколько дней или месяцев и в тот же день вернетесь.

– Ах ты, господи! Сержант, нам с тобой еще войну надо выиграть. Нельзя ли отложить все это до возвращения из Франции?

– Разумеется, капитан.

Не помню, как разговор перешел на экономику. Сначала я поклялась молчать о периодах женской фертильности, но при этом скрестила пальцы. Дудочки. Оба доктора, папа и Теодор, внушали мне, что я оберегала от инфекции свои слизистые оболочки – от гонококков, бледных спирохет и прочего – именно потому, что мне вбили в голову: «Всегда пользуйся презервативом, если не хочешь ребенка». Тому же я учила своих девочек. Я не стала говорить им о многочисленных случаях, когда обходилась без этих противных резинок, потому что была беременна и знала это. Вот как прошлой ночью. Резиновый чехольчик от болезни не спасет: главное здесь – очень-очень тщательный выбор партнера. Через рот или глаза можно заразиться не хуже, чем через влагалище, – и куда проще. Не лягу же я с мужчиной, не поцеловав его сначала? Глупости какие.

Не помню, чтобы когда-нибудь пользовалась резинкой после того, как Теодор рассказал мне о календарном способе предохранения. Или чтобы мне не удавалось «выбить чек», когда я того хотела.

Размышляя обо всем этом, я вдруг услышала:

– Двадцать девятого октября тысяча девятьсот двадцать девятого года.

– Как так? – брякнула я. – Ты же сказал, что возвращаешься к себе второго августа двадцать шестого года?

– Слушай, о чем говорят, Рыжик, – сказал муж. – В понедельник будет контрольная.

– Я говорил о Черном вторнике, Морин, – пояснил Теодор. – Так назовут в будущем величайший за всю историю биржевой кризис.

– Такой же, как в тысяча девятьсот седьмом?

– Не знаю точно, что произошло в тысяча девятьсот