Избранная проза - Людмил Стоянов

Мать целый день хлопотала по хозяйству, и я ни разу не задумался, насколько это для нее тяжело. Утром она убирала постели, ставила на огонь неизменное варево из лука порея или картофеля, кормила маленького Владко, месила тесто, стирала… И как она справлялась со всеми этими домашними делами?

Как-то она получила письмо от дяди Вангела. Я никогда не видел ее такой радостной. Черты ее лица смягчились, глаза весело сверкали. В селе, писал дядя Вангел, у всех все в порядке, живут как бог дал, тетки, девери, снохи шлют привет. Дедушка Продан жив-здоров. Летом ходил на заработки в Кавал, строил казармы и заработал кой-какие деньги, но по дороге его ограбили разбойники…

Мама прочла письмо и раз, и другой.

Обрадовался и я. Ведь я так любил дядю Вангела, дедушку Продана, и вот они дали о себе знать как из другого мира. Передо мной их лица, я как будто слышу их слова, вижу отчаяние дедушки Продана, ограбленного разбойниками-турками.

Вот ведь наши, здешние турки, почему они такие мирные, кроткие, добродушные? А те, тамошние, — свирепые, безжалостные, вороватые?

Отец тоже прочел письмо, рассердился из-за дедушки Продана.

— Растленная разбойничья страна… Говорил ему, чтоб переселялся сюда, в Болгарию. Такие люди здесь не останутся без дела. Еще денег заработал бы… Не послушал меня.

Владко вертелся у нас в ногах, ковылял и все старался рассказать какую-то историю, но, очевидно, у него не хватало слов, и он только повторял:

— Волоби… волоби…

А дело было так. В одной из комнат крестный дядя Марин хранил неочищенный рис. Когда мы с Владко вошли в нее, там были сотни воробьев, залетевших туда через приоткрытое окно. Они ожесточенно клевали рис. Разом вспорхнув, они начали биться в окна, в стены, падать на пол… Об этих воробьях пытался рассказать Владко:

— Лазлетелись, лазлетелись…

Это было в самое тяжелое время, когда воробьи стаями перелетали с дерева на дерево, а кругом все дремало под белым покровом зимы… Ветер свистел, пронизывая их мягкое оперение, и они дрожали, съежившись на голых ветках.

Однажды вечером воробьи подняли гвалт, словно были чем-то встревожены и озадачены. Ледяной ветер исчез куда-то, и вместо него подул мягкий и теплый. Раскудахтались куры, оживленно зашумели деревья.

— Пахнет весной, — сказал отец.

Ночью меня разбудил странный шум. Снаружи шелестел тихий ветер, словно что-то тайком нашептывая. Ночь была ясная, виднелись голые ветви деревьев, а позади них, между разорванными облаками, мчался ущербный месяц. Куда он спешил? Шум деревьев в саду напоминал шум далекого буйного паводка.

Я вышел на террасу. Холодные ночи миновали, воздух был теплый и мягкий, как бархат. Меня охватило какое-то странное волнение, тревога, смутное желание чего-то неизвестного, невиданного, далекого.

Доносятся какие-то странные ночные голоса, шипение, бормотание. Совсем не слышно собачьего лая. Словно все деревенские псы замолчали в ожидании чего-то важного, торжественного.

Ветер нежно, по-матерински ласкал мое лицо. Это был южный ветер, это была его песня. В этой песне как будто объединились голоса сотен щеглов, дроздов, воробьев, соловьев, Жаворонков. Сквозь них прорывалось мычание коров, конское ржанье, бульканье прозрачных вод.

Я возвратился в комнату, но долго не мог заснуть. Мать тоже проснулась и заметалась от окна к окну. Да, и она испытывала какое-то волнение.

На следующий день мир был неузнаваем. В небе мчались, как жеребята, веселые жизнерадостные облака. Они спешили на запад, к Родопским лесам. Снег в саду растаял, земля уже высохла.

Южный ветер не прекращался несколько дней, воспоминание о тяжелой зиме исчезло и забылось. На миндальных деревьях, растущих вдоль стены, набухли почки. Иерусалимская ива блестела своими серебристыми барашками. Они еще не раскрылись, но уже обещали подарить опьяняющий аромат. Весна нахлынула в полную силу. Деревья готовились зеленеть и цвести. Земля из белой и грязно-ржавой становилась зеленой, светлой, радостной. Прилетели птицы, и под застрехами началось хлопотливое строительство — ласточки и воробьи вили гнезда.

Люди занялись сельскохозяйственными работами — на нивах, рисовых полях, виноградниках и бахчах. Белые рубашки мужчин и красные косынки женщин мешались с зеленью полей и синевой неба, щедро залитые солнечным светом.

Но словно кто-то завидовал человеческой радости. То в одном, то в другом соседнем доме кто-нибудь заболевал. Подыхала корова или вол, и люди жалели их так же, как человека.

Наш сосед, старик Мирза, который в самую лютую зимнюю пору привез нам воз дров, теперь радовался зелени сада, солнцу, ласточкам.

— Мирза, огромную помощь ты оказал моей жене и детям! — благодарил отец.

Мирза сдвинул чалму на затылок и ответил просто:

— Ну как же, Ибогдан-эфенди, разве я мог оставить тебя без дров в такое время?

Старик Мирза рисковал в лютую зиму своим здоровьем, но ведь он дал отцу слово!

Однажды — в обеденный час — он вошел к нам во двор и начал искать глазами отца.

— Селям алейкум, учитель-эфенди. — Испуганно промолвил он.

— Алейкум селям, Мирза, — ответил отец. — В чем дело?

В этот миг во дворе Мирзы раздался женский вой. Это был голос его снохи.

Отец поставил маленького Владко на землю и спросил в недоумении:

— Что случилось, Мирза-эфенди?

Они разговаривали по-турецки, а тем временем плач в соседнем дворе все нарастал, как растет огонь, если в него подбросить сухие ветки, — высоко, неудержимо.

Сборщик налогов. Пришел сборщик налогов и описал двух волов и всю домашнюю рухлядь — ведра, одеяла, квашни, одежду… «Что же делать?» — недоумевал отец, глядя куда-то в одну точку за деревьями.

— Пойдем посмотрим, — сказал он и двинулся к воротам, ведущим в соседний двор.

Пошел и я за ним. Разве можно что-нибудь пропустить?

Там, во дворе, расхаживал сельский сторож Рустем. Направо, под навесом, жевали свою жвачку два вола. Старуха Мирзы и сноха его Чечек, убитые горем предстоящей разлуки со своими смиренными помощниками, стояли и плакали. Из дома вышел высокий худощавый мужчина в очках. Увидев моего отца, он на миг смутился и сказал несколько фамильярно:

— Плохая наша служба, учитель! Только одни проклятия слышим от людей.

Отец разговорился с ним, просмотрел какие-то бумаги. Кредитор был турок из города, Рамадан-оглу, депутат, близкий приятель Стамболова. Мирза должен попросить его, чтобы он удовлетворился только частью долга. А он, сборщик налогов, задержится здесь на несколько дней… Подождет…

Отец засмеялся и сказал шутливо:

— Скольких же еще бедняков ты разоришь…

Тот беспомощно развел руками и повторил как-то виновато:

— Что поделаешь… Плохая наша служба, учитель!

Обе женщины под навесом сразу перестали плакать.

Обнадеженные, они посмотрели одна на другую, потом устремили благодарные взгляды на моего отца, поняв, что беда на некоторое время отодвинулась. Старуха, шмыгнув носом, вытерла его концом головного платка, а молодуха Чечек обняла правой рукой морду одного вола и прислонилась лицом к морде другого. Потом ласково зашептала им, как детям:

— Молчите, родненькие… Ничего, ничего…

Четвертая глава

Народ Фракии

У нас появился новый братец — Асенчо. Как? Откуда? Никто не хотел мне этого объяснить. Бабка Мерджанка приходила еще на заре, купала его, пеленала, баюкала. Моя мать опять лежала в постели, но на этот раз я уже ее ни о чем не спрашивал. Каждый день приходили соседки-турчанки, приносили рис, халву, сладкие слоеные пироги с орехами…

Почему Мерджанку называют бабкой? Оказывается потому, что она «бабует» — присматривает за маленькими детьми. У нее было двое детей — дочь и сын Христоско. Впоследствии дочь умерла от родов, поэтому Мерджанка начала «бабить» — помогать женщинам при родах. Однако из этого объяснения я ничего не понял.

Добрая бабка Мерджанка! Вот какая она была — сердечная, ласковая. В самом деле, что бы без нее делала моя мать? Как бы она управилась в этой новой для нее жизни без помощи и забот бабки Мерджанки?

Я почти не заметил, как малютка вырос, начал протягивать ручонки, ворковать, словно голубь, и смеяться, когда ему щекочут шейку. Он был жизнерадостный и веселый, и я любил с ним возиться. Я выносил его на двор, показывал ему аистов, которые пролетали совсем низко над деревьями, или вертел перед ним колодезное колесо, а он молча, с любопытством смотрел.

Когда он начинал пищать, я передавал его матери. Она любовно брала его, но, если не могла его успокоить, вздыхая, говорила плачущим голосом: