Сюзанна и Александр - Роксана Гедеон

— Сударь, но будьте же справедливы. Близняшки — они ведь больше мои, чем ваши. То, как вы с ними поступаете, вообще необъяснимо. Я прошу вас…

— Довольно, — прервал он меня. — Боже праведный, как мне все это надоело.

Я беспомощно умолкла, и слезы дрожали у меня на ресницах. Он сделал шаг мне навстречу; лицо у него было искажено, у твердо сжатых губ появились белые черточки.

— Послушайте, я сейчас заговорю о другом… Вы стоите здесь и даже не подозреваете, как мне отвратительно говорить с вами. Черт побери, да ни одна женщина не была мне так отвратительна! Вы шлюха, глупая и сентиментальная шлюха! Ничего отвратительнее и быть не может! Вы думаете, такой особе, как вы, я отдам детей, чья судьба мне доверена? Да вы с ума сошли. Для вас же будет безопаснее, если вы уберетесь и не появитесь здесь больше никогда. Лейте свои слезы где угодно, только не здесь, и свои причитания адресуйте кому угодно, только не мне. Это единственный ответ, который я могу вам дать.

Он говорил спокойно, ну, может быть, лишь несколько ноток гнева прорвалось в его тоне. Я слушала его, потрясенная до глубины души. Больше всего меня поразило даже не то, что он говорил, а его тон. Если бы он кричал и бранился, это еще можно было бы вынести, как-то понять, оправдать гневом. Но он был спокоен. Он, стало быть, говорил сознательно. И такое негодование охватило меня, что я не могла больше сдерживаться. Я чувствовала, что он несправедлив, что он приписывает мне больше вины, чем следует.

— Ах вот как, — проговорила я с яростью, клокотавшей в голосе, и глаза у меня сузились от гнева. — Вы, быть может, воображаете, что мне приятно говорить с вами? Что же приятного в беседе с куском железа, который настолько обезумел от ревности, что даже детей заставляет мстить своей матери! А пришла я вовсе не для того, чтобы видеть вас… Я уже передавала вам, что намерена делать. Я обращусь в суд!

— Вы и до этого дойдете?

— Дойду. Я вас ненавижу теперь, да, ненавижу! И нельзя сказать, что это новое для меня чувство. Я просто вернулась к тому, что чувствовала к вам в начале нашего проклятого брака.

В этот миг я нисколько не лгала. Я говорила именно то, что клокотало в душе, и была искренна. Он шагнул ко мне, рука его была поднята и сжата в кулак, но, несмотря на то что его лицо сейчас могло навести ужас на любого (и на меня прежде, три года назад, наводило), я не испугалась. Подняв руку в ответ, я выкрикнула:

— Хватит! Довольно! Ваших побоев я больше терпеть не намерена, вы мне больше не муж! Вы мне вообще никто! И суд вскоре это докажет!

Он произнес сдавленным голосом, сквозь зубы:

— Нет такого суда в мире, который был бы способен заставить меня хоть в чем-то пойти вам навстречу. А теперь убирайтесь.

— Мы еще посмотрим, есть такой суд или нет, — пробормотала я в бешенстве.

— Убирайтесь вон, — повторил он.

— С удовольствием, — бросила я через плечо, уже спускаясь по лестнице.

3

Я так долго плакала после этого разговора, что мне стало казаться, что я ослепла и выплакала все глаза. Уже очень давно у меня не было таких горьких и горючих слез. Даже тогда, когда он меня выгнал. Мне та ситуация казалась не такой тяжелой, как нынешняя: тогда, по крайней мере, он не говорил, что я ему так отвратительна. Словом, не говорил того, что высказал сейчас. Это было так унизительно, что я даже не верила, смогу ли оправиться после того, что услышала. Я, конечно, тоже многое ему сказала. И, что самое страшное, мы оба добились только того, что наш полный разрыв стал неизбежен.

Да, вот теперь я понимала, что нам уже не жить вместе. Разве это возможно после этого разговора? Я впервые стала допускать мысль, что он уже вовсе не любит меня. Да, такое вполне могло быть. Я сама убила его любовь тем, что не дорожила ею. Может быть, теперь он вполне искренне не хочет иметь со мной ничего общего. Может быть, я действительно стала ему противна. Ах, Боже мой, как ужасно было сознавать это! И зачем только он мне все сказал? Уж лучше бы я не знала и не мучилась бы так!

О своих чувствах я затруднялась говорить. Вероятнее всего, я еще очень любила герцога, иначе бы все случившееся меня не огорчило до такой степени. Будь он мне безразличен, я бы пропустила его слова мимо ушей или, по крайней мере, не слишком сильно беспокоилась. Но все было иначе. У меня так сосало под ложечкой от тоски, что я не находила себе места. Сердцем я не могла смириться с тем, что потеряла мужа навсегда. Сердцем я надеялась, что те слова он сказал мне в порыве гнева и ревности, так же, как сказала я. Возможно, это мои иллюзии. Возможно, со временем я успокоюсь и примирюсь с тем, что произошло. Но сейчас, через полтора месяца после разрыва, рана была даже более свежа, чем в самый первый день.

Обессилев от слез, я уснула и проснулась утром с сильнейшей головной болью. Мигрень, впрочем, не помешала мне подумать о том, о чем я не вспоминала вчера, когда плакала: о детях. Они, в сущности, были самым важным. Важнее, чем Александр. Уж с потерей детей я не примирюсь никогда. Пусть меня даже тысячу раз будут презирать за обращение в республиканский суд, я сделаю это, ибо не вижу другого выхода. Правда, я немного повременю.

Может быть, все само собой изменится. Ведь в мире столько случайностей, так неужели не найдется хоть одна, чтобы помочь мне?

Брике был выгнан и едва не избит на следующий день после того, как я посетила Белые Липы. Конечно, вычислить того, кто помог мне, не составляло труда. Брике присоединился к моей немногочисленной прислуге и стал жить в Гран-Шэн, повторяя при каждом удобном случае, что легко отделался: в прошлый раз за неповиновение слуги герцога всадили ему в спину целый заряд дроби.

Рождество и святки я провела в семье Констанс. В Гран-Шэн приехали Ренцо и сын графини Марк, ставшие очень большими друзьями; и я коротала вечера за тем, что подгоняла племянника по литературе и французскому. Жить в Гран-Шэн было спокойно и уютно. Сюда часто наведывалась Маргарита и рассказывала мне обо всем, что происходит в Белых Липах. Так я узнала, что герцог уехал из поместья еще перед днем святого Сильвестра, а чуть позже случился новый приступ у старого герцога, отца Александра. Старик, похоже, надолго слег в постель. Маргарита шепотом мне сообщила, будто доктор сказал, что нового приступа старый герцог не переживет.

Наступил 1799 год — последний год в этом столетии, и, поскольку он начался для меня плохо, я опасалась, что так же он и продолжится. Констанс утешала меня, развлекала, отвлекала от тяжелых мыслей, но я с каждым днем хуже поддавалась на ее уловки. Кроме того, меня снова мучила мысль, что мы слишком загостились в Гран-Шэн. Я подумывала, не съездить ли мне в Сент-Элуа снова, но прежде хотела встретиться и поговорить с отцом Ансельмом. Как знать, может быть, священник имеет влияние на Александра и поможет разрешить вопрос с детьми. Я намеревалась посетить кюре в пятницу, а в четверг вечером встревоженная Констанс принесла мне большое письмо.

— Это для вас, Сюзанна.

— Странно, — сказала я. — Кто же знает, что я здесь?

Конверт был увесистый, внушительный, и, честно говоря, сам его вид вызвал у меня тревогу. Я инстинктивно почувствовала какую-то неприятность. По печатям ничего нельзя было разобрать; набравшись смелости, я распечатала письмо и достала послание на дорогой бумаге. Я взглянула, и у меня задрожали губы.

— Что такое? — спросила Констанс.

— Он решил развестись со мной! Он это серьезно решил! Кто бы мог подумать!

Это было письмо от епископа Вьеннского монсеньора д’Авио, совсем недавно вернувшегося во Францию и жившего пока в Анже. Прелат этот был неприсягнувший и принадлежал к старому, роялистскому дворянству мантии. Он, стало быть, мог принимать любые решения… Я полагала, что Александру надо будет обращаться за разводом в Рим, а на самом деле приезд монсеньора д’Авио облегчил ему задачу. Теперь развод можно было получить в Анже.

— Разве здесь есть причины для такого большого беспокойства? — спросила Констанс. — Письмо не содержит ничего определенного.

— Да, но то, что герцог серьезно угрожал мне разводом, — это определенно. Ничего определеннее и быть не может.

Я рассерженно забрала у графини письмо и еще раз перечитала его. В сущности, Констанс была права. Епископ лишь сообщал мне, что накануне нового года Александр получил у него аудиенцию и, сказав о своем желании развестись, поведал о причинах, толкнувших его на этот шаг. «Причины эти, — замечал епископ, — нельзя счесть ни достаточными, ни недостаточными перед лицом Господа; а разрыв священных уз брака кажется мне решением настолько исключительным и нежелательным, что я не вправе принять его, выслушав лишь одну сторону. Я желал бы узнать ваше мнение и выслушать ваши доводы. Лишь после этого епископский совет примет решение в деле, начатом герцогом дю Шатлэ, вашим супругом».