Одержимый сводный брат - Ирина Ирсс

Лучше бы?

Лина точно с языка срывает мысль, преследующую меня последние недели. Сам думал об этом, но далеко не в том контексте, что имеет в виду птичка.

Меня просто давно так не раскачивало, как с того дня, когда Лина точно пробила во мне какую-то заглушку, рассказав, что была в клубе. Удивительно, но последний год я был зомби. Не жил, все мысли об одном. А самое паршивое — я мстил далеко не за свою мать. Я мстил за себя.

Проклятие.

Прикрываю на мгновение веки и стопорю себя, отсылая все воспоминания к чертям. Так дело совсем не пойдёт, нам не надо закапываться обратно под эту толщу ненависти. По крайней мере, нужно увести Лину с того направления.

На этот раз я не действую осторожно.

— Лучше бы ты говорила мне всегда правду, а не пробиралась в мой клуб, с помощью крыс, — бросаю, возобновляя приближение.

Только на этот раз иду как всегда напролом, что уже через пару секунд оказываюсь сбоку от Лины, как раз резко оборачивающейся на меня, чтобы резануть по мне пылающим взглядом.

— Ты серьёзно? — с крайним возмущением вопрошает она, при том от дрожи не остаётся и следа в её голосе. — Хочешь сказать, что это моя вина?

— На пятьдесят процентов, — заявлю непоколебимо, хотя глаза птички предостерегающе горят.

Бесцеремонно сажусь напротив неё, прямо на низенький столик, вторгаясь в зону её личного пространства. Коленями мажу по ее оголённым голеням, что она тут же едва заметно ахает от такой наглой с моей стороны выходки и прижимает ножки поближе к себе. И взглядом вспыхивает, прищуривается на моём лице, будто обдумывает, куда лучше мне врезать. А я ещё и масло в огонь подливаю.

— Не бывает не виноватой стороны, птичка. Ни-ког-да.

— Не охренел? — выпучивает на меня свои глазки, что не так давно явно пролили немало слёз.

Это ножом по сердцу отзывается, знаю же, кто стал их причиной. Но, эййй, нельзя назад сдавать и думать об этом. Поэтому просто продолжаю бомбить дикой невозмутимостью, лишь медленно качая головой.

Шумный вздох с её стороны выражает в сто крат больше её негодования, нежели бы она покрыла меня самым отборным матом. Грудная клетка птички высоко вздымается, а я ненароком стопорю на ней внимание. Эта полупрозрачная ткань её пижамной футболки однозначно усложнит последующие минуты.

Пытаюсь сосредоточится на её лице, на том нелепом полухвосте, что кренится в сторону на макушке, но делаю себе только хуже. Она нелепа и слишком мила одновременно, чтобы не хотеть её развратить. И это всегда являлось особенностью птички: ангельский вид и огненный взгляд. Мне не потребовалось пары секунд при самой первой встречи, чтобы понять, что попал я по самое не хочу.

— Ты, невероятный, Кайманов, — возвращает меня с небес на землю Лина, однако голос её далеко не злой.

И головой качает, будто совсем не знает, что сказать. Зато я знаю, при том улыбаюсь, отмечая, что на самом деле она ненавидит меня не настолько сильно.

— А ты впервые не обозвала меня. Да у нас намечается прогресс, птичка.

Всего на полсекунды я ловлю на её губах слабый намёк на улыбку, пока…

В Лине всё-таки что-то ломается, дрожью по губам идёт, прежде чем она их поджимает и тут же уводит взгляд в сторону. Глаза пропускают блеск, словно ловят крохотную вспышку фотоаппарата, и пальцы на горлышки бутылки сжимаются. Она держится не больше пары мгновений, прежде чем всё же даёт волю эмоциям. Её голос скрипит, когда, уткнувшись взглядом куда-то вниз, слабо выдаёт:

— Ты уничтожил меня, Егор.

А у меня снова холодное остриё по сердцу скользит, за лёгкими что-то давит, что дышать почти невозможно.

— Знаю, птичка, — выдаю, как есть, даже не думая отворачиваться от обвинений. Всё равно мы бы когда-то до этой части так или иначе дошли. Она стеной стоит между нами, и я, если честно, особо даже не верю, что её можно пробить. Хотя и не намерен сдаваться. — Но я и себя пустил под этот замес. И до сих пор за это плачу.

Лина поднимет в удивлении глаза, смотрит пристально и насквозь, будто в душу хочет заглянуть. Догадывается, о чем я, но взирает так, словно может ошибаться. А я… разве что, руками не развожу, будто намекая, что может делать, что хочет. На всё готов, лишь бы это хоть как-то показало ей, насколько я сожалею.

Но всё же ей этого недостаточно. Или же, наоборот, слишком достаточно, чтобы задать следующий вопрос:

— Чего ты хочешь, Егор?

— Тебя.

Смех. Но он такой короткий с её стороны, что могу поклясться, я его даже не успел расслышать. Лина резко замолкает. Замирает и даже не дышит, лишь во всю глядит мне в глаза.

— Это… это… — и снова смешок.

— Я серьёзно, — на всякий случай говорю ей, опережая, чтобы она не ушла от разговора, начав обвинять меня, приправляя всё мнением обо мне.

Между нами воцаряется тишина, лишь где-то за спиной раздаётся слабое гудение флуоресцентных ламп подсветки бассейна.

— Егор…

Я знаю, что она хочет прямо сейчас меня отшить, поэтому опережаю.

— Послушай, я не говорю тебе, что ты должна меня прямо сейчас взять и простить, — рублю, пока она не сказала, что у меня ни единого шанса. — Я говорю тебе, что хочу всё исправить. Я любил тебя, Лина, наверное с того времени, когда ещё даже не знал, что ты в принципе есть на этой планете. Да, я совершил охренеть, как много плохого в отношении тебя. Но… я клянусь, если ты дашь мне хотя бы шанс, заживо сгорю, но принесу к твоим ногам солнце.

Лина в шоке.

Я — вообще думаю, что брежу, неся эту возвышенную хрень. Но, черт, я действительно готов сделать всё, чтобы она меня простила. Так почему бы мне не сказать ей об этом?

Тем более, оно того стоит. То, как смягчается взгляд птички. Как замирает её дыхание. Как она смотрит на меня, будто я всё же не последняя сволочь.

Оно всё того стоит. И это только начало, я готов сделать больше. Лине стоит сказать только одно слово. Которого, возможно, я жду напрасно, потому что отвечать мне птичка явно не собирается. Однако и посылать тоже больше не хочет. А это уже прогресс.

Мы снова молчим, хотя и между нами больше нет никакого напряжение. Небольшая неловкость? Не с моей стороны, Лины. Её подмывает что-то сказать мне, оглядывает почти с ног до головы, будто отыскивает,