Рябиновый мед. Августина. Часть 1, 2. Дом. Замок из песка - Алина Знаменская

Но Маруся несла ей сына. Подошло время кормления.

Несколько дней после родов хозяйка имения не заходила к Асе. Та уже решила, что рождение ребенка – незаконнорожденного – положило пропасть между ней и строгой Софьей Аркадьевной. Но однажды, зайдя в комнату к ключнице, которая готовила ванну для малыша, увидела Софью Аркадьевну, склонившуюся над правнуком. Старушка внимательно наблюдала за барахтаньем освобожденного от пеленок младенца и покачивала головой. Увидев Асю, она выпрямилась и спросила:

– Как ты решила назвать сына?

– Юлианом.

– Это совершенно в духе твоей матери. Только она могла дать ребенку такое замысловатое имя – Августина. Вероятно, в знак того, что роман с твоим отцом у них развернулся как раз в августе, когда я выехала на воды…

– Расскажите мне о ней, Софья Аркадьевна!

– Я думаю, у нас впереди достаточно времени для этого, дитя мое… Теперь тебе нужно выкупать этого баловня.

Каждое утро Ася приходила в палату к Вознесенскому, чтобы принести ему горячий чай со сливками, свежий омлет и хлеб с маслом. Алексей шел на поправку.

Однажды, когда возвращалась из сортировочной, Ася застала его на крыльце – он курил.

– Вы курите! – Она покачала головой. – Разве можно?

– Это пустяки. Я здоров, и меня скоро отправят назад. Я хотел с вами поговорить, Ася.

– Как назад? Вам нельзя назад, – растерялась она. Таким нелепым и противоестественным представилось ей то, что человека, только что с трудом отвоеванного у смерти, вдруг вернут назад, в ее костлявые хищные лапы.

– В госпитале нет мест, и никто не станет держать здесь практически здорового человека. А на фронте не хватает людей.

– Бабушка… Я хотела сказать, хозяйка этого дома предлагала приготовить для вас комнату наверху. Я поговорю с доктором. Вам нельзя сейчас выписываться, Вознесенский. А если вы будете курить, то еще очень долго не выздоровеете.

– Так вы поговорите со мной?

– После того, как поговорю с доктором.

К вечеру Вознесенский перебрался в кабинет наверху. Там стоял огромный кожаный диван, огромный же письменный стол и во всю стену книжный шкаф, где под стеклом покоились Дарвин, Бокль, «Жизнь животных» Брема, полное собрание сочинений Белинского и целые полки «Современника» и «Отечественных записок». На стене над диваном было развешано оружие: морской палаш, кавалеристские сабли и несколько шпаг в кожаных потрескавшихся ножнах, эпохи Екатерины и Александра I.

– Былое вооружение наших воинственных предков, – усмехнулся Алексей и остался доволен. В его взгляде, потухшем было, появилось прежнее озорное и задиристое выражение, которое сразу покорило хозяйку дома.

– У Алексея глаза настоящего гусара, – поделилась она с Асей. – В наше время такие молодые люди имели невероятный успех у девиц.

Софья Аркадьевна немедленно взялась опекать гостя и вскоре знала о нем, его семье и его учебе в военном училище гораздо больше Аси. Та заподозрила, что даже свои детские неловкие ухаживания за подружкой сестры Вознесенский не утаил от любопытной старушки. Всякий раз, возвращаясь с дежурства, она заставала эту парочку весело воркующей у самовара.

И всякий раз, едва Ася, переодевшись, выходила в гостиную, Софья Аркадьевна ссылалась на усталость и начинала собираться:

– Тина, займи гостя, я, детка, право, устала что-то сегодня. Молодой человек умудрился расположить меня к себе за столь короткое время, и у меня открылся приступ болтливости. Я совершенно утомила молодого человека своими разговорами.

– Как можно, Софья Аркадьевна! Мне очень приятно было беседовать с вами! – неизменно уверял Вознесенский, но старушка поднималась с извинениями:

– Что-то устала я сегодня, Тиночка. Пойду лягу. Вы уж тут без меня…

– Спокойной ночи, бабушка.

Между тем Ася валилась с ног, и ей было не до разговоров с Алексеем. И еще, если он начнет задавать вопросы…

Но все же она садилась к самовару, и некоторое время спустя усталость понемногу уходила, уступая место давно забытому умиротворению и легкой грусти. Иногда они разговаривали подолгу, покуда Маруся не выглядывала из комнаты, возвещая время кормления.

В самый первый вечер переселения Вознесенского наверх между ними произошел совсем короткий разговор, который впоследствии оба вспоминали как очень важный.

– Ваша родственница – просто фея из сказки. Я не знал, что у вас есть бабушка.

– Я тоже до некоторого времени не знала, что у меня есть бабушка. Мы подружились. Я хотела вас спросить, Вознесенский… Как получилось, что вы оказались… в таком состоянии? Что с вами произошло?

– Я был в плену. Бежал. Долго пробирался к своим, пришлось несколько суток пролежать в снегу… В общем, история банальная и довольно неприятная.

– В плену… Домашние знают?

– Нет, думаю, считают без вести пропавшим. Но я написал им отсюда.

– Слава Богу, вы живы.

– Это благодаря вам, Ася.

– Глупости. Я ни при чем. Вам просто повезло.

– Я открыл глаза, увидел вас и понял, что…

– Извините, Алексей, мне нужно идти.

Она почувствовала, как приливает молоко. Ася торопливо поднялась. В это самое время из дальней комнаты выглянула нянька.

– Снова вы убегаете от меня! Впрочем, как всегда…

– Я не от вас убегаю, Вознесенский. Мне нужно кормить ребенка.

Она взглянула ему в глаза, повернулась и спокойно пошла – спина прямая, голова высоко. Так, как она ходила всегда, когда другие опускали голову. Она шла, а Вознесенский смотрел ей вслед. Это был момент, который мог повернуть эту историю в любую сторону. Они могли встретиться наутро и поздороваться как чужие люди, как просто земляки, случайно встретившиеся вдали от дома. То, что было в детстве, было прощено и забыто. А то, что случилось у каждого за минувшие полтора года, грозило перевесить всю прошлую жизнь.

Когда Ася ушла, он подошел к изразцовой печке, подставил кресло поближе. Приоткрыл заслонку и закурил, выпуская дым в топку. Какое блаженство – сидеть в тепле, в уютной гостиной, в тишине и не ожидать стрельбы! Тикают часы, пахнет чаем и сдобой. И от всего этого сжимает горло. А ведь там, среди грязи, стрельбы, посреди ежедневной смерти, он не плакал. И в плену, в длинной вырытой яме под решеткой из стальных прутьев, где их держали до самых холодов, он тоже не плакал. И ему казалось, что стал черствым и безразличным ко всему. И только мысли о доме что-то отогревали внутри, и там горячо стучало: выжить, выжить… И вот она, как весть из дома, сама как часть дома, детства, счастья…