Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник

или как запах апельсиновой корки под Новый год. Хруст тополиных сережек под подошвой начищенных ботинок. Перекличка наших голосов на заднем дворе, где мы с верными друзьями гоняемся за бродячей кошкой у сараев с помойными баками. Как она шипит, ощерившись, и хвост трубой, когда мы окружаем ее плотным кольцом: у каждого камень в кулаке, а в горле сладкий комок майского воздуха, заглотанного на бегу. Сейчас она задергается беззвучно, забитая насмерть градом камней. Струйка пота осторожно прокладывает себе путь по спине между лопаток. Как заслуженный отдых старого большевика, сонный полдень за школьной партой, когда хрестоматия выпадает из рук под монотонный повтор цокающих копыт, учительского наставления и клича старьевщика за окном: «Старье берем!» Все это старье я беру в свое светлое будущее.

Но параллельно этому безоблачному советскому раю существовал в моем детстве и мир иной – мир теневой, потаенный, магический. Этот мир возникал у нас на пороге, увенчанный тиарой рыжих локонов тети Ирены. Они струились бесконечными завитушками на ее голые плечи, как будто спешили в смущении прикрыть глубину декольте ее черного муарового платья: такого же черного, что и глянцевитая звездная ночь на пакете-жакете граммофонной пластинки у нее в руках. С этого сияющего целлофаном черного квадрата зарубежного производства глядело на нас зеркальное отражение тети Ирены: с папиросой в алых губах, она как будто плыла на золотом руне своих волос над космической бездной, где дым растворялся в звездной пыли. Отец принимал это граммофонное чудо из рук тети Ирены точно так же, наверное, как первые советские эмигранты брали в руки выездную визу: это было вещественное доказательство существования иного мира. Пока он накручивал ручку патефона, все наше семейство рассаживалось вокруг стола под зеленым абажуром. И крымский портвейн, перелитый в хрустальный графин, разбрызгивал багровые отсветы по парчовой скатерти с бахромой, и зеленые кольца от абажура, обрамляющие каждый бокал, были не более чем бутафорией и театральной рампой – для золотого руна волос тети Ирены. Я вижу ее подпирающей подбородок, с папиросой «Герцеговина Флор» в алых губах: она слегка щурится – то ли от папиросного дыма, а может быть, и оттого, что слишком пристально вглядывается в бездну черной дырочки граммофонной пластинки, стараясь различить там неведомые нам, обыкновенным смертным, нездешние образы. Она таинственно улыбается самой себе, как дама с пластинки.

Но вот зашипела патефонная игла, и из-под зеленой бездны абажура начинают литься блаженные звуки загадочных слов. Какой это был из иностранных языков, сказать не могу. Мои детские познания в географии сводились к тому, что центр земли – это Красная площадь. Мне кажется, что эту завораживающую смесь гортанных щебетаний с напевным клекотом я больше нигде и никогда в жизни не слышал. Был ли это хорватский или мальтийский? Тибетский или каталонский? Главное, этот язык не имел никакого отношения к нашему заурядному советскому словоизъявлению.

«Иренка, солнышко, мы ждем», – очнувшись от восторженной дремы, шепотом напоминает ей моя мама. Тетя Ирена, как и ее двойник с глянцевитого граммофонного пакета, была существом нездешним: она знала иностранный язык, то есть – была допущена в иные миры. Она медленно обводит стол удивленным взглядом, как будто видит всех нас впервые. Тряхнув золотым руном волос, она, как бы возвращаясь к нам, в подлунный мир, недоумевает: «Разве мыслимо перевести на русский эту божественную простоту? Ведь поэзия – это то, что теряется в переводе. – Она говорит это как бы себе самой. – В этой песне нет ничего, что напоминало бы наш депрессивный быт. Другой словарь. Красота. Любовь. Свобода. Слова, чуждые нашему убогому и фальшивому существованию!» Она гасит папиросу, беспощадно кроша в пепельнице недокуренный табачный патрон.

«Почему фальшивое? Почему убогое? – ерзая на стуле, всплескивает руками ее муж, дядя Аркадий. – Мы август неплохо провели на берегу Черного моря. Цыплята табака. Вот портвейн крымский. Патефон опять же. Слава богу, икра. Мы, заметь, ни в чем себе не отказываем». В ответ тетя Ирена лишь надменно, как светская дама веером, подрагивает густыми ресницами.

«Не скрипи стулом, Аркадий», – пользуясь случаем поддеть деверя, говорит мама.

«Фальшивое и убогое существование», – как припев, повторяет тетя Ирена – эхом голосу с пластинки. Она, на этот раз по-бунтарски, как лошадь гривой, встряхивает копной кудрей и перекладывает ноги в чулке со стрелочкой с колена на колено. Отец отводит взгляд, тяжело вздыхает, вскакивает из-за стола и начинает яростно накручивать ручку патефона.

«Это у тебя желудочное, Ирена», – выносит безапелляционный приговор дедушка. Все на свете беды – от египетского фараона до немецкого фюрера – коренились, по его глубокому убеждению, в несварении желудка. Желчность человека он воспринимал буквально, то есть как желудочный переизбыток желчи. По профессии заурядный лекарь, он всю свою жизнь простоял за аптечным прилавком, но в душе считал себя гением фармацевтики, кем-то вроде средневекового алхимика; все свободное время он посвящал изготовлению универсального средства против желудочных заболеваний. Новоизобретенные рецепты (известные в кругу домашних как микстум-пикстум-композитум) опробовались в первую очередь на бабушке и нашей таксе. Вскоре такса сдохла (это трагическое событие, по моим теперешним подсчетам, совпало со сталинским делом врачей), и соседи шептались, что собаку уморил своими аптекарскими экспериментами дед. Бабушка яростно опровергала эти слухи, указывая на то, что сама она, как видите, жива-здорова и кушает компот, несмотря на то что наглоталась за свою жизнь дедовского микстум-пикстум-композитума не меньше нашей таксы, сдохшей просто-напросто как жертва эпидемии бешенства, свирепствовавшей в тот год в Москве.

«Какая разница: яд или бешенство? – отбрасывала со лба червонные кудри скептичная тетя Ирена. – Очевидно одно: даже собака не может смириться с фальшью и убогостью нашего существования».

«Подумаешь, мы можем нового пуделя себе купить, если понадобится. Или болонку. Мы ни в чем себе не отказываем», – обиженно пожимал плечами дядя Аркадий.

«Нельзя прививать ребенку такой мрачный взгляд на действительность», – поддерживала дядю Аркадия мама, а бабушка тут же пользовалась случаем подложить мне еще одну порцию сырников со сметаной: несчастье, по ее мнению (а разногласия по любому поводу она считала несчастьем), надо заедать калорийной пищей. Я ненавидел сырники со сметаной и обожал золотое руно тети Ирены. Мрачный взгляд на действительность вообще и смерть нашей таксы в частности извиняли отсутствие аппетита и служили поводом отказаться от сырников, и поэтому я демонстративно разделял пессимизм тети Ирены, хотя и был в душе неискоренимым оптимистом. В душе я считал, что живу в самой счастливой стране на свете, и всякий раз поражался отцу, когда он подсаживался к тете Ирене с одним и тем же вопросом: «Скажи, Иреночка, ну что же это такое – заграница? Ну, как там все выглядит? Улицы? Люди? Дома?» Он задавал этот вопрос несчетное число раз,