С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры - Вадим Вацуро

Измайлов отдал басню печатать в «Благонамеренный», конечно, без имени Пушкина, чтобы памфлет не был уже вовсе пасквилем. Искушенный читатель, однако, легко подставлял имена. Выпад против Дельвига не был новостью; новым был только явно враждебнй тон. Конечно, Измайлов был сердит и сводил счеты со всеми «баловнями-поэтами», но вместе с тем похоже, что Дельвиг чем-то особенно его раздражил в сентябре 1823 года. Менялись отношения в маленьком кружке; хозяйка отдалялась от прежних поклонников, и можно было уже печатно выругать одного из ее избранников, не слишком опасаясь ее гнева. Измайлов записал басню в ее альбом, — впрочем, в печатном варианте. Под этим автографом — пояснение Акима Ивановича Пономарева:

«Писано на счет А. С. Пушкина и барона Дельвига по случаю одного разговора»[271].

Басня была написана 11 сентября, а номер «Благонамеренного» с ней вышел 24 числа[272], как раз накануне дня рождения Софьи Дмитриевны. На следующий день Измайлов принес ей обязательные поздравительные стихи:

НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ С. Д. П.

Чего вам пожелать для вашего рожденья?Вы не обижены Природой и Судьбой:Умны, любезны вы и хороши собой,Прелестны!.. Нужно ль что еще для наслажденья?Хотел бы речи дать здесь оборот другой,Но сердце не всегда находит выраженья.

(25 сент. 1823)[273]

За «репейника» Софья Дмитриевна не вступилась, но, видимо, и мадригалы ее придворного поэта сделались ей пресны. Во всяком случае, это было последнее известное нам поэтическое обращение к ней Измайлова осенью 1823 года. Произошел ли какой-то разговор или просто она избегала общения, — мы не знаем. 11 октября Измайлов был на дне рождения у А. Княжевича, по соседству с Пономаревыми, на той же Фурштадтской улице, — и принес стихотворение, которое Остолопов снабдил тут же своим, также стихотворным, комментарием. В нем в шутливой, конечно, форме говорилось о разрыве:

А. М. КНЯЖЕВИЧУ

            В день твоего рожденья,      О тезка милый мой! дай бог,            Чтобы вкусить ты мог      Все радости, все наслажденьяИ чтоб по слуху знал слепой любви мученья.                  Уж так и быть,            И я за ум примуся      И с нынешнего дня, клянуся,      Не буду жен чужих любить;            А если не уймуся,      При всех себя позволю бить.

11 октября 1823. ПРИПИСКА Н. Ф. ОСТОЛОПОВА

Не будет более он в улице Фурштадтской[274].Ручаюсь в том. Советник статскойО…[275]

Все эти экспромты стоило прочитать хотя бы потому, что за ними стояла психологическая ситуация, намеченная в общих чертах мемуарами Панаева. А она, в свою очередь, поясняет нам отчасти телеологию двух любовных «циклов», один из которых принадлежал Баратынскому, а другой Дельвигу.

* * *

В середине 1823 года в лирике Баратынского и Дельвига зарождается и крепнет устойчивая тема разлуки, измены, угасания любовного чувства.

Стихи Баратынского, обращенные к Пономаревой, полны теперь упреков и полувысказанных жалоб.

Неизвинительной ошибкой,Скажите, долго ль будет вамВнимать с холодною улыбкойЛюбви укорам и мольбам?Одни победы вам известны;Любовь нечаянно узнав,Каких лишитеся вы правИ меньше ль будете прелестны?[276](К жестокой)

Баратынский словно повторял — на ином уровне — то, что писал Пономаревой Измайлов в своих мадригалах. Он полушутя предлагал красавице попеременно быть то другом, то поклонником, уверяя, что любовь его ничуть ее не стеснит. Но в изящных шутках его ощущается какая-то отчужденность. По-видимому, в это время пишется его «Размолвка»: она печатается в «Новостях литературы» в октябре, когда уже Баратынский вернулся в полк, и, вероятно, пишется по следам летних впечатлений — и передается Воейкову тогда же, в этот приезд.

Прости сказать ты поспешаешь мне, —И пылкое любви твоей началоПредательски безумца обласкало.Все видел я — и видел все во сне!Ты, наконец, мне взоры прояснила;В душе твоей читаю я теперь.Проснулся я, — и мне легко, поверь,Тебя забыть, как ты меня забыла.Кого жалеть? Печальней доля чья?Кто отягчен утратою прямою? —Легко решить: любимым не был я;Ты, может быть, была любима мною[277].

Никто из комментаторов этого маленького стихотворения не называл Пономареву адресатом, — но и по времени, и по теме, и по тональности оно очень точно вписывается в «пономаревский цикл». В 1826 году или даже ранее, перерабатывая его для собрания стихотворений, Баратынский совершенно изменил начало, сделав его лаконичнее, строже и жестче:

Мне о любви твердила ты шутяИ холодно сознаться можешь в этом.

Баратынский писал не о размолвке, а о разрыве — и, конечно, поэтому заменил и первоначальное заглавие: теперь стихи назывались «Элегия». Их психологическая ситуация удивительно напоминает ту, которая постоянно возникала между Пономаревой и ее побежденными и сломленными поклонниками; ту, которую видел и описал сам Баратынский:

Достигнув их любви, моленьям жалким ихВнимаешь ты с улыбкой хладной…

Но для Баратынского эта ситуация все же складывалась иначе; он не был испепелен «страстью жадной» и потому мог анализировать происходящее и играть интеллектуальными парадоксами. Движение лирического сюжета в «Размолвке» изящно и слегка рационально, — и почти то же мы видим в другом стихотворении этого же времени с еще более утонченным анализом диалектики полулюбовного-полудружеского чувства:

Зачем живые выраженьяМоей приязни каждый разВ Вас возбуждают опасеньяИ возмущают даже Вас?Страшитесь вы (страшитесь, право) —Не взволновали ль Вы мне кровь,И голос дружества любовьНе принимает ли лукаво?[278]

Мы цитируем первую редакцию послания «К…» («Мне с упоением заметным…»). Первые издатели озаглавили его «Г. З.», полагая, что оно относится к графине А. Ф. Закревской, — но это ошибка. Стихи были напечатаны в июльской книжке «Новостей литературы» за 1824 год, — за несколько месяцев до знакомства с Закревской. Новейшие исследователи предполагают, что стихи обращены к С. Д. Пономаревой[279].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});