Генерал Кутепов - Святослав Рыбас

Офицеры старой закалки особо не раздумывали над тем, что произойдет, если армия не сменит ориентиры. Более молодые склонялись к мысли, что в результате победы белых и иностранных интервентов Россия окажется разгромленной.

Савицкий позже сделал такой прогноз: "Русская культура была бы оттеснена к границам Великороссии. Но даже на территории нынешней РСФСР ей наносили бы удары в спину сепаратизмы типа казанско-татарского, башкирского и т. д., которым интервенты несомненно оказывали бы самое горячее покровительство. Не говорим уже о юго-восточных окраинах РСФСР, вроде Казахстана и Киргизии, которые были бы просто потеряны для России. Весьма вероятно, что и на исконных русских территориях была бы сделана, в этом случае, попытка превратить русский язык и культуру в язык и культуру "второго сорта"…"

Эти строки написаны в тридцатые годы, однако они точно отражают взгляды "евразийцев" и в более ранний период.

Савицкий явно выступает против атлантистской геополитики, и его мысли вполне созвучны сегодняшней российской смуте, означенной шествием сепаратистов. Но, — предостерегает нас давно покинувший земные пределы философ, — Советский Союз является очередным этапом в эволюции русского государства. Следующий этап может родиться только из него самого. Если конец ему придет извне, это будет конец и русского государства.

Впрочем, исторические аналогии, связанные с распадом СССР и неустойчивостью России, находят в евразийском наследии много любопытного. Через его призму судьба российского государства выглядит в двадцатые годы даже более устойчивой, чем ныне. И все-таки: "Пока мир остается таким, каким он есть — именно "военные силы", именно армия, красная или иная — есть последний довод в этих вопросах".

Это — ответ Савицкого, это мост, на противоположной стороне которого стояли агенты ГПУ на фоне церковных куполов. Неспроста он говорил, что судьба страны важнее судьбы режима. Россия — выше любой идеологии. Но что делать, если это мост для одиночек и в конце его — смерть?

Цель одна: вернуться в Россию под флагом государственности, а уж потом переходить к смене красного флага. Они ничего не боятся. Фашизм для них одно из течений леворадикального социализма.

Муссолини был социалистом, Радек был социалистом, но эта идеология выдыхается. Революция неизбежно сменится эволюцией, и тогда проржавевшие обручи большевизма рассыплются.

Но спасение не придет с запада!

"Я хотел бы напомнить, что и в эпоху "великой разрухи" русской начала XVII века был момент, когда национальные расчеты строились на вмешательстве иноземной силы: это было в 1610 году, когда польского королевича Владислава избрали на Московский стол, и польские войска шли "восстанавливать порядок" в ставшей добычей "воров" и голытьбы России. Но слишком скоро обнаружилось, что эти-то чужеземные носители государственности и порядка в гораздо большей мере, чем анархическая бунтарская масса, — и суть главная помеха подлинно-национальному оздоровлению охваченного смутою государства… Эта сторона дела обычно ускользает от внимания из-за мечтательного убеждения, что Европа себя будет защищать, вмешиваясь в русские дела, что ей самой опасна большевистская зараза…"

Это Георгий Флоровский, знакомая нам статья "О патриотизме". Это вечное предупреждение для российских мечтателей, уповающих на чужую помощь. Каждое поколение по-новому открывало сию вечную истину геополитики, проходя через искушение сделать Россию полностью европейской и платя за это великими жертвами.

Для многих бездействие означало моральное падение, измену себе. Для офицеров — особенно. Им требовалась новая организация, способная сплотить их, не дать рассыпаться в эмигрантскую пыль. Армейская форма уже не годилась. Но ее надо было сохранить, скрыв под личиной какого-либо объединения. Поэтому родился Российский Общевоинский Союз — РОВС. Он связал белые организации всех стран русского рассеяния.

В бумагах Кутепова среди справок о РОВСе есть "Доверительная записка", в которой говорится:

"РОВС должен создать живую религию, основанную на глубокой вере правоты совершаемого, на любви к Родине и на надежде в будущее воскресение России. Имя этой религии — национализм".

Вряд ли Кутепов мог измениться. Его офицерский дух был несгибаем, а враги давно определены. Но его звездный час миновал. Осталась легенда о галлиполийском чуде, становящаяся все больше и больше идеологической основой для белогвардейской пропаганды. Оставалась вера в освобождение и готовность к самопожертвованию.

Евразийцы пошли своим путем, Кутепов — своим, не подозревая, что это одна дорога.

Кутепов переехал во Францию, стал одним из самых приближенных генералов у великого князя Николая Николаевича. Конечно, он внутренне изменялся, вынужден был принимать то, что раньше казалось ему немыслимым. Прежняя Россия уже не могла возродиться после ухода большевиков. Но ее здание "должно покоиться на надежном фундаменте, заложенном нашей многовековой и славной историей".

Врангель отходил от дел все заметнее. По-видимому, завершался исторический круг, сперва выдвинувший его в оппозицию Деникину, а затем и поднявший на пост Главнокомандующего. Все большее влияние приобретал Кутепов. Он был в центре борьбы и руководил засылкой в Россию молодых офицеров.

Он понимал, что посылает людей на смерть, что у них мало шансов вернуться. Это понимали и отправляемые офицеры.

Одной из первых направилась в Россию Мария Захарченко. Та самая бесстрашная женщина, пошедшая добровольно на войну и заслужившая два Георгиевских креста. После Галлиполи она оказалась в Сербии вместе с кавалерийским эшелоном, давала частные уроки и каждый день искала возможности вырваться из эмигрантской клетки. Она задумала вернуться в Россию и продолжать борьбу. Но где видано, чтобы женщина начинала войну с государством? Она явно шла на смерть, принося в жертву свою жизнь.

Вместе с Марией Владиславовной — ее третий муж, штабс-капитан Георгий Николаевич Радкевич. Они добираются до Берлина. У них сербские паспорта, а Сербия не признавала государства-новообразования, и поэтому Захарченко и Радкевич не могли попасть в Прибалтику. Они две недели убили на то, чтобы раздобыть германские паспорта.

Конец сентября 1923 года. Пароход до Ревеля. На борту — чета Шульц. Уже достаточно холодно. В глазах супругов нетерпение. Они вспоминают невозвратные мгновения, которые как будто вновь возвращаются: петербургский бал, где юная смольнянка познакомилась с будущим штабс-капитаном. Но образ Шульц уже не отпустит Марию Владиславовну. Она уже никогда не станет Машей Лысовой.