Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими - Линор Горалик

ГОРАЛИК Тяжело? Это же очень тяжело – делать про такие близкие вещи безэмоциональный, безоценочный текст, особенно поэту.

ГОРБАНЕВСКАЯ Да. Там есть два знаменитых текста, которые можно просто включать в мои собрания сочинений, один текст этот знаменитый «Как написать в „Хронику“», им кончается, по-моему, пятая «Хроника». «Если вы хотите передать информацию в „Хронику“, передайте ее тому, от кого вы получили экземпляр… – и т. д., – только не пытайтесь пройти всю цепочку целиком, чтобы вас не приняли за стукача». Вот. А второй текст – это у меня был в рубрике «Обзор самиздата», это уже 69-й год, по поводу появившегося в самиздате памфлета на арестованных и посаженных в психушку главарей неонацистской организации. Памфлет назывался «Своя своих не познаша»: что-де советская власть должна была раскрыть им объятия, а она их посадила. И тут я написала, что «Хроника», как известно, воздерживается от всяких оценок, но в данном случае мы считаем нужным указать, что, каковы бы ни были взгляды этих людей, они сидят. Они политзаключенные. И нельзя над ними издеваться, будучи на воле. Вот эти два текста можно вставлять в любое мое собрание сочинений.

ГОРАЛИК Про ожидания: вы лучше всех понимали, что вокруг происходит. Вы лучше всех понимали, что, издавая «Хронику», вы приближаете некоторый сценарий развития событий…

ГОРБАНЕВСКАЯ Да. Но вот интересно – вот, скажем, Павлик Литвинов говорит, когда он говорит про демонстрацию: «Я знал, что меня не за то, так за другое посадят все равно». Но у меня этого не было. Я, в общем, считала, что главное – чтобы посадили как можно позже, главное – успеть как можно больше. Но, когда произошло вторжение, я не могла, я пожертвовала даже «Хроникой», полагая, что меня, естественно, посадят сразу после демонстрации, никто не знал, что они меня временно оставят на воле. А когда меня оставили, я возобновила занятия «Хроникой» и стала составлять книгу «Полдень». То есть сначала мы составили после процесса все эти последние слова и защитительную речь Ларисы, и потом… Ну, составляла с помощью людей, которые были на суде. Это чудо было – очень много родственников пустили. И тут мне было очень важно успеть, потому что я понимала, что теперь я точно знала, что меня арестуют, знала когда, что надо успеть. Вот тут я боялась не успеть и боялась обыска. Обыски мне снились по ночам. Я пишу это в предисловии к московскому изданию книги: был такой момент, когда у меня под кроватью лежали половина оригинала «Полдня» и все семь перепечатанных экземпляров этой половины. Как только я отдала, докончила «Полдень» к двадцать первому августа 69-го и раздала экземпляры, мне обыски сниться перестали. После чего ко мне стали приходить с обысками, но мне уже было не важно. Вот тут я знала, что они ждут, чтобы на Западе про меня забыли, чтобы мой ребенок прилично подрос.

ГОРАЛИК В этих событиях участвуют три Наташи: Наташа-правозащитник, Наташа – живой человек и Наташа-поэт…

ГОРБАНЕВСКАЯ Да я одна.

ГОРАЛИК Вот расскажите, как это – «я одна»? Вот живой человек готовится, что его посадят. Сын, семья… Что нужно сделать было, что успеть? И что в это время с поэтом Наташей происходило?

ГОРБАНЕВСКАЯ Нужно было найти нового редактора «Хроники», но с этим так до конца ничего и не вышло. Известно, я ее передала Гале Габай, и к Гале сразу пришли с обыском, потому что в этот дом и до ареста Ильи, и после ареста Ильи приходили с обысками как ни к кому.

И Галина мама материалы к одиннадцатой «Хронике» утопила в кастрюле с супом. Так что их не забрали. А я договорилась с Володей Тельниковым, что он ко мне придет вечером двадцать четвертого декабря, я ему передам материалы и покажу, как что делать. Он должен был прийти вечером двадцать четвертого декабря, а утром двадцать четвертого декабря ко мне пришли с обыском и, как оказалось, уже с ордером на арест. Тем не менее… Опять это все можно найти, я это рассказываю, каким чудом у меня уцелели две разные пачки материалов одиннадцатой «Хроники». Все уцелели и достались в руки Иры Якир, а она уже их передала, уже стали делать «Хронику» без меня. И одиннадцатая «Хроника» открывалась сообщением о моем аресте. А материалы к «Хронике»…

Дело в том, что у меня делали-делали обыск, поняли, что слишком много, собрали все в один мешок, запечатали и сказали, во время следствия составим протокол. И никогда, конечно, никакого протокола, только я этот мешок и видела… И у меня было впечатление, что конверт с материалами к одиннадцатому номеру остался у меня в письменном столе. Но я не была уверена. А раз протокола не сделали, я не знала, попал он в мешок или нет. Узнала, только когда вышла. Он уцелел. У меня была на обыске Ира Якир, и я, когда меня уводили, во-первых, глазом показала на карман зимнего пальто, в котором лежали накануне записанные материалы от жены политзэка Валерия Айдова, которая возвращалась из лагеря. Там были материалы о голодовке, все это. А кроме того, я, целуясь с Иркой, шепнула ей: «Прошмонай письменный стол». И когда я вышла: «Ирка, ну что, были?» – «Были». Они нашлись. Потому что это не только потеря материалов – это черновики, написанные десятками почерков. Это материал – улика на массу людей. То есть это чудо, меня просто… Вместе со мной еще многих людей судьба уберегла. Но это было единственное, в чем я готовилась. А так в чем я еще могла готовиться?

ГОРАЛИК Семья ваша же тоже понимала, к чему идет?

ГОРБАНЕВСКАЯ Ну, в общем, да. Да. Потом только, когда сидишь, понимаешь, что хуже всего приходится нашим мамам.

ГОРАЛИК О да.

ГОРБАНЕВСКАЯ Хуже всего. Вот у меня сейчас как раз гостит моя давняя подруга Вера Дашкова. В Париже. И вот мы с ней об этом говорили. Нашим мамам, им пришлось хуже, чем нам. Мы-то сами в петлю лезли.

ГОРАЛИК Как справлялась (если про это можно спросить вообще; если нельзя – не говорите) ваша мама?

ГОРБАНЕВСКАЯ Ну как она справлялась? Во-первых, у нас могли быть очень сложные отношения с мамой, всякие пререкания, даже ссоры, но, когда наступал трудный момент, мама становилась всегда просто героическим человеком, стоявшим на моей защите, слова плохого обо мне никогда не сказавшим, ни когда ее на экспертизе спрашивали у психиатра, ничего. Везде говорила только хорошее. Хотя обо мне можно, особенно в семейном плане, и плохое сказать. Нет, мама – нет. И потом, конечно, ей все время угрожали тем, что, если она будет пускать моих друзей в дом, у нее отнимут опекунство. Ей и так с трудом оформили опекунство, тем более что жена моего брата говорила, что матери нельзя доверять опекунство, что детей надо забрать в детский дом. То есть органы опеки оказались куда более гуманными, чем эта самая моя невестка, в ссорах которой с моей мамой я когда-то становилась на ее сторону. Я себе этого простить не могу.

ГОРАЛИК Я думаю, что ваша мама все понимает.

ГОРБАНЕВСКАЯ Мамавсе – да, все понимала, все понимала. Более того, брат ей сказал после моего ареста: «Выбирай» (то есть меня или его). Ну, считаю: какая мать выберет не того ребенка, которому плохо? Я такую мать себе не представляю. Они очень переживали, как из-за нее Мишка не поступит в университет на археологию, куда он хотел. Племянник мой. Он поступил в Университет дружбы народов, куда для поступления, простите, требуется характеристика райкома комсомола. Ну и процветает до сих пор. Знаменитый у вас человек. Ну, не важно.

ГОРАЛИК Наташечка, про арест…

ГОРБАНЕВСКАЯ Ну, арест. Арест… Во-первых… Есть вот «Как я порезала следователя» рассказик. Ах, как они обрадовались, как они забегали звонить Людмиле – забыла, как ее отчество, – Акимовой, следователю городской прокуратуры. То есть, думаю, сейчас дадут статью «терроризм». Дали статью «нападение на представителя» чего-то там. Следователь-то, он пришел… Нормальный следователь районной прокуратуры, района не моего. Он приходит, с ним приходят два не названных гэбэшника, оба они у меня были на предыдущем обыске. Один наглый, другой так, потише. И другой, как я тогда заметила, оставил у меня на полке западный том Мандельштама. Ну, западные издания изымали не всегда, не то чтобы он пропустил из чувства, но он… нет, не подвиг совершил, но прошел мимо, решил: ладно. А вот этот вот мордатый страшно обрадовался и побежал звонить Людмиле, кажется, Сергеевне. Ну вот, повезли меня, а дальше все написано в моем стихотворении, как же оно начинается… но кончается оно «в участковой КПЗ / Ленинградского района / нашей родины Москва», и в примечании к нему. Это все есть в «Полдне», есть в приложении к «Полдню», так что можно не пересказывать. Потом привезли меня оттуда, совсем промерзшую, в Бутырку. Еще мне принесли туда на следующий день из дома то самое зимнее пальто. Я ушла в куртке именно потому, что в кармане пальто лежали бумаги. Мне принесли зимнее пальто, я вся закутана. Там где-то нас выпускают в Бутырке, то, что называется «вокзал». Кто-то там кричит – спрашивает, какого года, я говорю: «36-го». – «А выглядишь старушкой». Я-то привыкла, что меня всегда девчонкой считают, а тут меня в этом старомодном зимнем пальто, еще в каком-то платке закутанная, за старушку приняли. Ну ничего, потом, как всегда, обычный прием в Бутырке, обыск, фотографирование, шлепанье пальцев, оттисков, потом камера.