Девять месяцев, или «Комедия женских положений» - Татьяна Соломатина

Ну, а потом она ещё раз переписала подобным же образом заявление. Потому что мажора-блатняка вообще обломало служить в заведующих какой-то сраной обсервацией не самого престижного родильного дома, и его сразу назначили на работу в министерство.

Сейчас Соне подошло время декрета, а роддом вот-вот закроется на помывку, и она просто не может подвести Романца и потому согласилась доработать до закрытия. А потом – неизвестно. Годик дома точно посидит. Вот так вот!

А к концу Софьиного рассказа Лариса очень захотела по большому... Но тут зазвонил её мобильный.

– Да. Я. Очень рада вас слышать, – любезно проговорила в трубку госпожа Орлова. – Конечно! Ой, вы не могли бы минутку подождать?.... Фу-у-у-ух! – Лариса передышала схватку.

– Орлова! – строго сказала Софья. – Это уже не схватка. Это уже потуга! Надо срочно отправляться на рахмановку!

– Да-да, Соня. Сейчас, только клиенту про эксимерный лазер расскажу, – ответила ей новоявленная подруга, прикрыв трубку рукой. И, без пауз, продолжила разговор: – Я прошу прощения, сейчас немного занята. Удобно будет перезвонить вам через час?.. Нам часа хватит? – шёпотом спросила она у Сони. Заруцкая вместо ответа покрутила пальцем у виска.

– Спасибо. Перезвоню вам через час. – Лариса положила мобильный на кровать. – Ты что, это же заведующий отделением эксимерлазерной хирургии глаза! Хочет лазер купить, а ты!..

– А ты рожаешь, между прочим! – рявкнула Соня на эффективного менеджера.

И они всей сменой отправились в родзал дуться. И родили здорового малыша безо всяких проблем.

К слову, эксимерный лазер Лариса Александровна Орлова продала. Договорившись о сделке действительно ровно час спустя после родов. Одной рукой придерживая безмятежно спящее рядом с ней дитя, другой – мобильный телефон, куда и несла все характеристики разновидности ультразвукового газового лазера, широко применяемого в глазной хирургии для фоторефракционной кератоэктомии. Софья Константиновна не знала, осуждать или восхищаться. Но, взглянув на свой беременный живот, решила, что восхищения Лариса Александровна заслуживает куда больше, нежели осуждения.

Так что, может, и прав был тот записной балагур, действительно – райские сутки. Все живы, все здоровы, ни одной ургентности, ни одной хозяйственной форс-мажорной ситуации. Зато масса впечатлений! Где ещё такой цирк с беременным ответственным дежурным акушером-гинекологом, с народными артистками, их дочками – звёздами телесериалов, с гуру репродуктологии, со съёмочной группой, с собакой, со странным тоже якобы гуру, но непонятно в чём и, главное – самоназначенным, в отличие от гуру репродуктологии, получившего такое звание от коллег и женщин, вышедших из его центра пусть не просветлёнными, но счастливыми, хотя никаких тантрических практик, а сплошные протоколы ЭКО. Где ещё под занавес перед декретом встретишь смеясь рожающую третьего сына безалаберную девушку рядом с нормальной, вменяемой, ответственной бизнес-леди? (Ну, почти нормальной, потому что всё время хочет продать микроскоп, даже во время схваток, даже если некому, и тут же дистанционно продаёт эксимерный лазер в раннем послеродовом периоде, не выходя из родзала.) Разве что только в родильном доме.

Как жаль, что в журналах родов остаются только даты, фамилии, веса, длины, оценки и кровопотери. Хотя почему жаль? Может, и правильно, что только это и остаётся. Сухие факты выцветающих чернил.

Ни одна веда – только по факту прочтения – знания не приносит.

Когда дочитываешь любую запись или книгу (или дописываешь историю и журнал родов или рукопись), надо вставать и двигаться дальше на своих ногах по своему пути. За своим. Просто иногда своими становятся все, кто тебя окружает. Даже, прости господи, стотридцатикилограммовая беременная Терищева, жестоко расправившаяся со стареньким невинным унитазом, навсегда остаётся с тобой в качестве своей. И вот она уже не блёклая строчка в одном из пыльных архивов, а размноженная большим тиражом хорошенькая танцовщица кордебалета в комедии женских положений...

Вы уже догадываетесь, почему стены конференц-зала, где коллеги Софьи Константиновны собрались на «отходную» в декрет, вибрируют от дружного хохота?

– Он погиб в бою, как настоящий солдат! Он не валялся неприкаянным и никому не нужным беспомощным стариком на бездушных городских свалках, он не был якобы счастливым, но никому на самом деле не потребным узником уютных тёплых домашних кладовок. Или же бедным родственником-приживалом в продуваемых всеми ветрами бесприютных сараях... Он жил насыщенной яркой жизнью и даже не успел заметить, как от одной формы существования моментально перешёл в другую. Так выпьем же за то...

– За что, Павел Петрович? Неудобно как-то...

– Так я и говорю: так выпьем же за то, чтобы с момента переведения выключателя в положение «вкл» до самого его перещёлкивания в положение «выкл» мы были бы востребованы! Я пью за служение до самого конца, невзирая ни на что! Пусть даже нас погубят именно те, кому мы, как умели, но беззаветно – служили! И пусть сразу после наше место займёт достойная смена, какими бы сложными путями она ни шла к своему предназначению.

Под одобрительные смешки все выпили.

Права была Соня – мало кто знал, но изредка (что ещё ценнее) Романец мог огорошить такой речью, возведённой даже на таком сомнительном поводе, как обыкновенный унитаз, что всех, несмотря на общую весёлость, пробирало до самых основ.

Ну а уже потом все пили за Соню.

А вот уже после этого Софья Константиновна проработала ещё три, вместо двух обещанных, недели.

И только после этого ушла в декрет де-факто... Чтобы всю «помывку» периодически таскаться в родильный дом. Потому что заведующий так пока и не был назначен.

Хотя если честно, ходила она туда из-за неясного зова. Глеб и Любовь Петровна, в основном ремонтом обсервационного отделения и занимавшиеся, называли её «маньячкой», «долбаным трудоголиком» и даже обыкновенной дурой.

И с ними невозможно не согласиться!

Глава девятая

Дань классической английской литературе

Это называется литературной традицией, и тут уж ничего не попишешь

Борис Заходер «Глава никакая, из которой тем не менее можно кое-что узнать», а точнее, всего-навсего ПРЕДИСЛОВИЕ к пересказанной им книге Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране Чудес».

«Такова участь большинства людей, которые входят в общение с другими людьми, – в расцвете лет они приобретают истинных друзей и теряют их, повинуясь законам природы. Такова участь всех писателей и летописцев – они создают воображаемых друзей и теряют их, повинуясь законам творчества. Но этого мало: от них требуется отчёт о дальнейшей судьбе воображаемых друзей.

Подчиняясь этому обычаю – бесспорному тягостному, – мы приводим кое-какие биографические сведения о лицах...»

Это снова не я. Это Чарльз Диккенс, финал «Посмертных записок Пиквикского клуба». Очередная моя дань максимам, сентенциям, классической литературе и всему тому истинному знанию, о существовании которого все знают и часто используют знание о существовании знания лишь в досужих разговорах. Сколько раз автор слышала в разнообразных компаниях о том, де, забодало бескультурье и низкокачественная беллетристика, но когда, обрадовавшись наконец возможности поговорить с высококультурными людьми о том, что, мол, как они полагают, не является ли часто встречающийся эпиграф:

Судьба, проказница-шалунья,Определила так сама:Всем глупым счастье от безумья,Всем умным – горе от ума

...перифразом куплета Вяземского из оперы-водевиля Грибоедова и Вяземского «Кто брат, кто сестра, или «Обман за обманом», как люди, уставшие от низкокачественной беллетристики, тут же оставляли автора в гордом одиночестве, где она и хлебала угрюмо виски из своего стакана, чувствуя себя Чацким. В смысле – таким же идиотом. Идиоткой... Ну, не важно. И так и эдак, как и в вышеизложенной комедии – то он, то она. Она – потому что женщина. Он – потому что автор. Словосочетание «женская проза» уже есть, а слово «авторша» вроде как ещё не в ходу, так что надо пользоваться напропалую имеющейся возможностью подурачиться.

Надеюсь, что в романе моём концентрация трюфельной пыли не превысила ПДК – что на языке, в том числе сотрудников санитарно-эпидемиологических станций, означает «предельно допустимые концентрации», и я не слишком отравила мой простенький и незамысловатый бытовой «женский роман». Это была всего лишь дань уважения утопическим мечтам многих и многих любимых моих писателей, давно покинувших бренную землю с её колбасой, грибами, пепельницами и книгами. Им всё равно (они наверняка давно достигли если не мокши, то чего-нибудь дантовского), а мне – приятно, если хоть одна моя читательница (нечаянный читатель) возьмёт да и прочтёт/перечитает сразу после этой книги что-нибудь эдакое, например комедии Шекспира, биографию Герберта Уэллса или воспоминания о Муре Закревской.