Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - Лифтон Бетти Джин

В начале 1939 года, пока правые группировки общества агитировали против евреев, Корчак «занимался приютом на Крохмальной». Кроме того, он пытался сочинять колыбельные, правда, без особого успеха: ведь «чтобы писать для детей, нужна тишина и душевное равновесие», а в Польше в это время был явный дефицит и того, и другого. На вопрос Сабины Дамм, когда она сможет увидеть его в Палестине, он ответил своим обычным: «Кто знает? Кто знает?» Но заверил ее, что все еще хочет ехать. «По крайней мере, там подонок не плюнет в лицо порядочному человеку за то лишь, что он еврей». А что до бессонницы, которой она страдала накануне своих лекций, то он дал ей хороший совет, отражающий его собственную философию творчества: «Что легко дается, то немного стоит. Волнение, сомнение, колебания, переживания — все это необходимо, если ты пишешь или говоришь что-нибудь стоящее».

В марте 1939-го, через год после приезда Стефы в Эйн-Харод, немцы вошли в Прагу и Чехословакия прекратила свое существование как независимое государство. Люди, возвращавшиеся в кибуц из Европы, принесли слухи о надвигающейся войне. Стефой овладел страх за Корчака. Решившись на эмиграцию, она была уверена, что он последует за ней. Теперь же, когда он остался в Польше, Стефа считала нужным вернуться, чтобы устроить его отъезд. Фейга пыталась разубедить ее, но, приняв какое-то решение, Стефа устремлялась к цели как стрела, не отклоняясь от выбранного курса. Она должна поехать в Варшаву и помочь Корчаку решить стоявшие перед ним проблемы.

Жизнь Стефы в Кибуце не была безоблачной. Скоро она поняла, что быть гостем в Эйн-Хароде и жить там — совсем не одно и то же. Став членом большой семьи, она уже HI ощущала особого внимания к себе, что вполне понятно в отношениях между родственниками. Стефа, которая четверть века ходила по Дому сирот, «как океанский лайнер», обнаружила вдруг, что здесь вовсе не пользуется таким авторитетом. Все решения принимались на бурных собраниях, которые казались ей в равной степени беспредметными затянутыми. «Чтобы что-то изменить в кибуце, понадобится триста лет», — жаловалась она.

Многие поселенцы поговаривали, что эта «малосимпатичная особа, говорящая на иврите с грубыми ошибками и сильным польским акцентом» имеет наглость требовать внимания к своим предложениям. Преданность делу, пунктуальность и опыт работы с Корчаком не спасали положения — ее ритм, ее стиль слишком сильно отличались от принятых в кибуце. Иногда кибуцники чувствовали, что Стефа и Фейга объединялись против них. Строгая, жесткая, неулыбчивая Фейга часто казалась им такой же резкой и колючей, как Стефа, — женщин как бы объединяли кровное родство и общая педагогическая теория. Обе были в равной степени категоричны, когда дело касалось воспитания детей. «Дайте мне ребенка пяти-шести лет, — говорила Фейга, — и я прослежу, чтобы он научился быстро одеваться».

Стефа, конечно же, замечала неприязнь окружающих, особенно когда кто-нибудь из поселенцев упрямо избегал встречаться с ней в столовой. Через восемь месяцев после приезда она попыталась разрядить напряженное положение, выступив на собрании Кибуца. «Мне кажется, я здесь не нужна», — заявила она со всей откровенностью. Она чувствует, что ее подход к детям в корне отличается от принятого в кибуце, что они детей как бы не замечают, разве что велят не шуметь и не беспокоить взрослых во время послеобеденного отдыха. «Я уехала из Европы, полагая, что смогу принести здесь пользу, — напомнила она. — Но без вашей поддержки у меня ничего не получится». Откровенная речь Стефы очистила воздух от враждебности. К такой искренности не привыкли в кибуце, где каждый испытывал на себе определенное давление. В их жизни личные проблемы лишь входили составной частью в более важные общие проблемы выживания.

В письмах, адресованных в варшавский Дом сирот и в «Маленькое обозрение», мы находим упоминания о предлагаемых Стефой нововведениях. В углу столовой она установила ящик для потерянных и найденных вещей, а в освещенных местах, доступных детям, — ночные горшки для тех, кто в них нуждался. Она разместила лампочки у постелей детей, которые просыпались по ночам от болей в животе или страшного сна. Она ввела систему записок, которая позволила дежурным оставлять сообщения для следующей смены. Она спорила с плотником, который укрепил выключатели и цепочки туалетных бачков так высоко, что дети ломали мебель, пытаясь до них дотянуться. «Объяснить этим взрослым, что следует делать, куда труднее, чем детям, — пишет Стефа. — Я говорила плотнику Кибуца, что в нашем Доме на Крохмальной за двадцать пять лет из ста десяти стульев сломался только один. Да и тот, хоть и без ножек, нашел применение в комнате для шитья».

До самого отъезда Стефы в Польшу 22 апреля 1939 года поселенцы толком не оценили ее многосторонний вклад. Она оставила письмо, в котором благодарила кибуц за гостеприимство, за то, что многому там научилась. «Может быть, мы еще встретимся», — писала она, показывая тем самым неопределенность своих планов на будущее. «Кибуцники не желают, чтобы кто-то учил их, как себя вести по отношению к детям», — говорила она Церубавелу Гилеаду, который еще ребенком приехал из России и поселился в Кибуце.

«Кибуц был не готов к встрече со Стефой», — писал Гилеад через много лет.

Из Эйн-Харода Стефа привезла Корчаку еще один альбом. Он все еще намеревался ехать в Иерусалим, но Стефа полагала, что жизнь в Кибуце будет для него безопаснее. Эти разногласия между ними были настолько острыми, что Корчак, встречая кого-нибудь из своих друзей, отъезжающих в Палестину, непременно просил: «Обязательно подыщи мне подходящую комнату в Старом городе», а Стефа с тем же упрямством, отведя этого человека в сторонку, говорила: «Не ищи слишком старательно, для него там небезопасно».

Моше Церталь, ненадолго приехавший со своей семьей в Варшаву, вспоминает, что не хотел беспокоить Корчака, ибо знал, что доктор находится «на распутье» и переживает период «глубокой переоценки ценностей». Но как только Корчак услышал, что маленький сынишка Церталя заболел, он позвонил другу и сообщил, что в тот же день придет осмотреть ребенка.

«Доктор появился в назначенный час, — вспоминает Цертель. — Он был утомлен, поскольку утром ходил на прогулку с детьми, но в хорошем настроении. Сразу же подошел к кроватке сына, бегло осмотрел его и затеял с ним игру. Язык, на котором они общались, был трудно различим — один вообще не знал слов, а другой говорил на ломаном иврите, — но между ними определенно состоялся разговор. Уходя, Корчак сказал: «Не волнуйся, он поправится. Пусть лежит в постели, а ты поставь в комнату большую кастрюлю с кипящей водой, чтобы увеличить влажность». Потом, заметив мою мать, у которой мы и остановились, он добавил с улыбкой: «Вот увидишь, бабушка останется недовольной, что я не выписываю никаких лекарств. Только я уйду, она позовет другого врача».

Церталь признается, что Корчак оказался прав. На следующий день приехал доктор «как все доктора» и выписал два рецепта, как это делают все доктора.

Когда той же весной в поисках рассказов для публикации в Палестине в Варшаву приехал Церубавел Гилеад, он прежде всего явился к Корчаку. К его удивлению, сестра Корчака Анна, худенькая женщина в строгом черном платье, сама открыла дверь. Гилеад полагал, что такой важный человек, как Корчак, должен иметь прислугу.

— Добро пожаловать! — тепло приветствовала его Анна, и по длинному коридору разнесся ее голос: — Доктор, к нам гость из Палестины.

Сама Анна, работавшая дома над переводами, удалилась, лишь только в конце коридора показался оживленный доктор в длинной зеленой блузе и вязаной шапочке. Он провел Гилеада к себе.

Гилеад в деталях запомнил скромную комнату Корчака: стопки книг, бумаги, разбросанные по столу, бюст Пилсудского, который вручили Корчаку вместе с премией, высокий платяной шкаф, металлическая кровать, застеленная грубым армейским одеялом, фотография матери на стене.

Заметив, что гость смотрит на открытую Библию на польском языке со свежими пометками на полях, Корчак сказал: «Этот роман я читаю ежедневно. Я работаю над серией «Дети из Библии» и все время узнаю что-то новое. Но что это ты стоишь, садись, прошу тебя. И угощайся». На маленьком столике для гостя было поставлено блюдо с апельсинами, финиками и миндалем. «Чтобы ты не так сильно тосковал по дому, — добавил Корчак, — а значит, и пребывал в хорошем настроении».