Жеводанский зверь - Эли Берте

– Позвольте, монсеньор, мы еще не понимаем друг друга. Да, я находился в Варина в то время, но я невиновен в преступлении, в котором меня обвиняют. И могу вам сказать, что и преступления как такового не было.

– Как же?..

– Я не объясняю… Клятва, произнесенная мной и всеми здесь присутствующими, запрещает нам говорить, что я делал тогда в Варина, и эта клятва принуждает нас хранить самое строгое молчание на этот счет еще около двух месяцев.

Прелат, по-видимому, был поражен удивлением.

– Клятва… данная всем капитулом? – возразил он с недоверчивой улыбкой. – Какое странное оправдание!

– Однако, – сказал настоятель – наш достойный приор не лжет.

– Во всяком случае, я могу снять с вас вашу клятву в силу моих полномочий.

– Увы, монсеньор, только один папа может уничтожить клятву, а у вас нет грамоты его святейшества.

– Я напишу в Рим, чтобы мне прислали эту грамоту, и тогда вы не будете иметь никакого предлога для того, чтобы молчать.

– Это действительно так, но Рим слишком далеко, и булла его святейшества не может быть получена во Фронтенаке раньше, чем истекут два месяца, а к тому моменту она будет уже не нужна.

– Вы хотите, чтобы я два месяца ждал вашего оправдания? Но есть другой способ заставить вас говорить… Я такое же духовное лицо, как и вы… итак, я требую, чтобы вы открыли мне под печатью исповеди известные вам события.

Это предложение озадачило членов капитула. Они посмотрели на приора, который один был спокоен и сказал твердым голосом:

– Это было предвидено, преподобные отцы; вспомните, какие условия наложены на нас… Я отказываюсь выдать, даже на исповеди, тайну, которая была вверена мне как честному человеку и служителю алтаря.

– И мы также, и мы также! – повторили другие бенедиктинцы.

Это упрямое сопротивление его воле, это решительное доверие к приору окончательно рассердили прелата. Он встал и, несмотря на маленький рост, на его лице было такое выражение презрения, негодования, угрозы, что все присутствующие вздрогнули.

– Нет более сомнений, – продолжал прелат сдержанным, но суровым тоном, – вы все сговорились уклоняться от исполнения приказов духовных и мирских властей. Это открытый мятеж против всего уважаемого на земле и на небесах, это хитрость, чтобы избавиться от заслуженного наказания! Если я дам вам отсрочку, которую вы требуете, кто знает, какие хитрости вы потом изобретете, чтобы обмануть правосудие? Вы подчиняетесь дурному влиянию этого дерзкого и лукавого бенедиктинца, обладающего здесь всей полнотой власти, но я сумею сбить вашу спесь… Одумайтесь, еще есть время… Будете отвечать на мои вопросы? Или будете слушать его?

Бенедиктинцы молчали, опустив глаза.

– Монсеньор, – сказал старик-настоятель с горечью, – то, что вы принимаете за мятеж, есть только сознание своего долга. Еще раз повторяю, в тот день, когда тайна будет вам известна, вы будете горько сожалеть о вашей строгости и опрометчивости…

– Довольно, я в этом буду давать отчет высшему судии… Так или иначе, все аббатство виновато, все оно разделит и наказание… Я буду жить здесь до тех пор, пока не укрощу ваше безумное упрямство; я займу одну из ваших келий и мне будет достаточно порции кушанья самого последнего из ваших послушников. С этой минуты я вступаю в управление этим аббатством и в силу полученных мной полномочий воспрещаю здесь все: здесь не будет более ни настоятеля, ни приора, ни сановников какого бы то ни было рода, а только недостойные бенедиктинцы, отказавшиеся выполнять приказ короля. Колокола аббатства не будут звонить, служб в вашем аббатстве тоже не будет. Вы будете придерживаться строгого поста: обед ваш пусть состоит только из хлеба и вареных овощей. Капитул не будет собираться, никто не выйдет за ворота аббатства без особого на то позволения. Три раза в день монахи и послушники будут читать покаянные псалмы… Это продолжится до тех пор, пока мне не ответят на мои вопросы о наследстве Варина и об убийстве ребенка; тот, кто преступит эти предписания, будет отлучен от церкви, кто бы он ни был.

Вздохи и всхлипывания раздались со всех сторон. Бонавантюр вне себя бросился к ногам прелата.

– О, монсеньор, монсеньор! – вскричал он. – Заклинаю вас, не поступайте так строго с этой скромной общиной, где законы Божии и человеческие всегда были уважаемы! Если кто и виноват, то я один, ибо я отвечаю за земные интересы аббатства…

– Вы сознаетесь?.. Ну, имейте мужество сознаться в преступлении; мое правосудие пощадит ваших братьев, скорее заблуждающихся, чем виновных.

– Ни я, ни мои братья ни в чем не виноваты, а открыть вам тайны, хранить которые я поклялся людям, чья память для меня священна, я не могу. Но поверьте, монсеньор, клянусь моим вечным спасением…

– Как осмеливаетесь вы говорить о вашем спасении, ничтожный бенедиктинец? Если б я повиновался своему праведному гневу, я сейчас же лишил бы вас духовного звания и предал мирскому суду! Но хотя нежелание огласки не дает мне прибегнуть к этой крайности, не думайте, что я назначил вам менее жестокое наказание; в тот день, когда ваше преступление будет окончательно доказано, вас бросят в тюрьму, где вы никогда не увидите Божьего света… А пока удалитесь в вашу келью и оставайтесь там на хлебе и воде, ни с кем не смейте разговаривать, а ключи от вашей кельи должны быть отданы мне. Тот, кто заговорит с вами без моего особого позволения, будет отлучен от церкви.

Этот приговор бесконечно расстроил монахов, они смотрели на приора со слезами на глазах. Но Бонавантюр не стал горевать и жаловаться. Что и говорить, яичница с форелью теперь была для него недоступна, но все-таки это было не столь ужасное наказание, как заключение в сырую и мрачную темницу. Пожалуй, других монахов, которые были напуганы до дрожи, приор жалел больше себя.

– Монсеньор, – сказал он, скрестив руки на груди, – мы оба исполняем наш долг… Да просветит вас Господь! Я покоряюсь без ропота наказанию, которое вам было угодно наложить на меня.

– И мы также, монсеньер, – тихо повторили члены капитула.

Прелат почувствовал сострадание к этим перепуганным людям. Он был строгим судьей, но все же не лишенным милосердия. Он сделал несколько шагов по комнате с задумчивым видом, потом молча встал на колени перед распятием из слоновой кости. Помолившись несколько минут, он поднялся и сказал бенедиктинцам:

– Простите меня, возможно, я проявил чрезмерное усердие и был слишком самонадеян. Нельзя карать за преступление, вина в котором еще не доказана. Но я даю вам еще один час, иначе я вынужден буду поступить с вами именно так, как обещал. Быть может, за это время Господь внушит вам раскаяние и доверие ко мне; но если сердца ваши не смягчатся, сами обвиняйте себя в последствиях вашего упорства. Я подожду в смежной келье результата ваших размышлений и по истечении часа приду узнать ваш ответ… Да будет с вами мир!