Том 10. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

— Рад, что вы изменились к лучшему, Вустер. Мне всегда казалось, что вы слишком много курите. Умерять себя во всем — вот мое кредо. Но вы хотели рассказать, зачем пришли. Просто поболтать о старых временах?

— Я по поводу клубной книги, которую вы украли. Пока я говорил, он пил виски с содовой, и прежде чем ответить, он осушил свой бокал до дна.

— Напрасно вы называете это «кражей», — сказал он, напыжившись. Было ясно, что я нанес ему оскорбление. — Я просто позаимствовал книгу, потому что она нужна мне для дела. Я верну ее.

— Миссис Мак-Коркадейл сказала моей тете, что вы пытались продать эту книгу ей.

Он рассердился еще больше. У него был такой вид, словно он вынужден выслушивать безмозглого невежу, который, сколько его ни вразумляй, все равно будет талдычить свое.

— Речь не шла о продаже. В контракте ставилось бы условие, что Мак-Коркадейл обязуется возвратить книгу, после того как ею воспользуется. Я собирался дать ей книгу только на время, чтобы она сделала фотокопии со страниц, относящихся к молодому Уиншипу. Но сделка не состоялась. Мак-Коркадейл не заинтересовало мое предложение. К счастью, у меня есть другие рынки сбыта. На такой товар покупатели всегда найдутся. Но почему это вас так интересует, старина? Вам-то какое дело?

— Я друг Медяка Уиншипа.

— Да я и сам хорошо к нему отношусь. Он всегда казался мне симпатичным малым. Правда, размер у него не тот.

— Размер не тот? — удивился я.

— Я не мог носить его рубашки. Но я не виню его. Ведь размеры не выбирают. Только не думайте, что я злопамятен и хочу поквитаться за какую-то обиду, причиненную мне в его доме. Мы хорошо с ним ладили. Он мне нравился, и, не будь мой личный расчет связан с исходом выборов, я бы спокойно отнесся к его победе. Но прибыль — дело святое.

Все обдумав, я крупно поставил на Мак-Коркадейл и должен защищать свои капиталовложения, старина. Я руководствуюсь здравым смыслом, и только.

Он замолчал, очевидно, ожидая бурных аплодисментов в награду за свое благоразумие. Но я как воды в рот набрал, и он продолжил:

— Вустер, старина, если хотите преуспеть в этом мире, не упускайте возможностей. Я, например, какая бы ситуация ни возникла, спрашиваю себя: «Чем я могу тут поживиться? Как, — спрашиваю я себя, — извлечь отсюда пользу для Руперта Бингли?»— и только в редких случаях не нахожу ответа. В этот раз даже думать не надо было. Вот молодой Уиншип, пытающийся попасть в парламент, вот выигрыш в двести фунтов в случае его поражения и вот клубная книга, содержащая информацию, которая обеспечит его поражение. Я сразу понял: тут деньги сами в руки плывут. Оставалось только раздобыть книгу, и вскоре я придумал, как это сделать. Не знаю, обратили ли вы внимание, что в тот день, когда мы встретились в «Подручном Ганимеда», я был с большим портфелем. И я сказал, что мне нужно зайти к секретарю по одному делу. Книга и была этим делом. И мне даже не пришлось изобретать хитроумного маневра, чтобы скрыть свои действия от секретаря: я знал, что в это время он уходит обедать. Так что я прокрался в кабинет, украдкой сунул книгу в портфель и выкрался обратно. Никто не видел, как я вошел. Никто не видел, как я вышел. Проделать все это было не сложней, чем отнять леденец у ребенка.

Есть рассказы, которые способны вызвать у тонкой натуры ужас, гадливость, омерзение и отвращение. Я имею в виду не такие анекдоты, как тот, что рассказал мне Китекэт Поттер-Перебрайт в «Трутнях», а чудовищные саморазоблачения вроде того, что я сейчас выслушал. Не будет преувеличением сказать, что я чувствовал себя так, словно душа Вустера забрызгана грязью из-под колес проезжавшего автомобиля. И еще я чувствовал, что продолжать эту тошнотворную беседу нет резона. Первоначально у меня была мысль обратить его внимание на то, что книгу может прочитать тетя Агата и что в этом случае меня ожидает беспросветная участь, но понял, что это было бы бессмысленно или немыслимо. Этот человек не способен к сочувствию и милосердию, он просто поднял бы меня на смех. Теперь я был совершенно уверен, что он убил своего дядю и подделал завещание. Такому человеку это раз плюнуть.

Поэтому я повернулся к двери, но не успел я дойти до нее, как Бингли окликнул меня и спросил, привез ли я с собою к тете Далии Реджи Дживса. Я дал утвердительный ответ, и он сказал, что хотел бы повидать старину Реджи.

— Какой он киса! — весело сказал Бингли.

Эпитет показался мне странным, но, подумав и решив, что его надо понимать как комплимент и дань уважения многочисленным достоинствам Дживса, я согласился, что Дживс — киса в полном смысле слова.

— Будете уходить, скажите Бастеблу: если придет Реджи, пусть посылает его наверх. Но больше никого не принимать.

— Ладно.

— Хороший малый Бастебл. Он делает ставки для меня. Да, кстати. Вы послушались моего совета, поставили на маркет-снодсберийских скачках на мамашу Мак-Коркадейл? Нет? Вустер, старина, непременно поставьте — не пожалеете. Это все равно что найти деньги на улице.

Я ехал обратно с тяжелым сердцем. Я уже описывал, в какой тоске-кручине я приближался после утренного богослужения к двери кабинета Арнольда Эбни в пору моего пребывания, выражаясь по-латыни, in statu pupillari,[79] и так же полон дурных предчувствий я был теперь, когда мне предстояло держать ответ перед старой прародительницей за невыполненное поручение. Я не думал, что она наградит меня шестью ударами тростью, как делал в свое время А. Эбни, но она, безусловно, не преминет выразить мне свое фэ. В большинстве своем тетушки похожи на Наполеона, если я его с кем-то не путаю: они требуют, чтобы их приказания исполнялись без проволочек, и не желают слушать никаких оправданий.

Так все и вышло. Пообедав в закусочной, чтобы по возможности отдалить встречу с тетушкой, я возвратился в старое поместье и, представ перед ней, доложил обстановку. На мою беду, она в это время как раз читала Рекса Стаута в твердом переплете. Метко брошенная натренированной рукой книга задела краем обложки за кончик моего носа, так что я даже зажмурился.

— Мне следовало знать, что ты все испортишь, — сказала она загробным голосом.

— Я не виноват, пожилая родственница, — сказал я. — Я сделал все возможное. На моем месте, — добавил я, — никто не добился бы большего.

Я думал, что на том дело и кончится, но не тут-то было. Обычно такая аргументация действовала на собеседника умиротворяюще, но на этот раз вышла осечка. Тетка фыркнула. Ее фырканье не похоже на хмыканье-фырканье мамаши Мак-Коркадейл, оно, скорее, напоминает взрыв на складе боеприпасов, и от него бросает в дрожь даже бывалых людей.

— Что значит, ты сделал все возможное? По-моему, ты вообще ничего не сделал. Ты пригрозил ему арестом?

— Нет, не пригрозил.

— Ты взял его за жабры, как селедку?

Я согласился, что эта идея не приходила мне в голову.

— То есть ты абсолютно ничего не сделал, — сказала она, и, поразмыслив, я присоединился к ее мнению. Как ни странно, в подобных оплошностях не отдаешь себе отчета сразу. Только сейчас я осознал, что практически ничем не ответил на разглагольствования Бингли. Да будь я хоть упоминавшимся уже здесь глухим аспидом, мой вклад в разговор вряд ли мог быть меньшим.

Тетя Далия встала с шезлонга. Она не скрывала досады. Со временем обида, конечно, уляжется, и тетушка снова будет любить своего Бертрама, но сейчас приходилось мириться с охлаждением в наших отношениях. Она мрачно сказала:

— Делать нечего, пойду сама.

— Вы собираетесь идти к Бингли?

— Да, я собираюсь идти к Бингли, и я собираюсь поговорить с ним, и если потребуется — взять его за жабры…

— Как селедку?

— Да, как селедку, — сказала она со спокойной уверенностью, точно с пеленок только тем и занималась, что брала селедок за жабры. — Вперед, на Ормонд-креснт, 5!

События в Маркет-Снодсбери и его окрестностях так глубоко затронули мое сознание, что только через десять минут после ухода тети Далии я спохватился насчет Бастебла и пожалел, что не предупредил ее. Этот ревностный слуга Руперта Бингли получил указание никого не пускать к высокой особе, и у меня не было оснований полагать, что он пренебрежет служебным долгом ради старой прародительницы. Он не будет применять физическую силу — да это было бы и неразумно по отношению к спортсменке, — он просто не скажет ей: «Соблаговолите пройти, сударыня» — и таким образом вышвырнет ее, по выражению мамаши Мак-Коркадейл, поганой метлой. Я предвидел, что она возвратится через четверть часа, огорошенная и уничтоженная.

Я оказался прав. Минут через двадцать, когда я читал Рекса Стаута, которого она использовала как метательное оружие, у входа в дом послышалось пыхтение, и вскоре я увидел приближение тетушки — ни дать ни взять вымеренное шествие святого вокруг жилища с пристройкой. Куда менее проницательный человек, чем я, понял бы, что ей пришлось иметь дело с Бастеблом.