Мои Великие старухи - Феликс Медведев

Но я не пошла. Из благоговения. Теперь, в старости, я знаю, что это ложное чувство и ему поддаваться не следует.

Его смерть ранила меня на всю жизнь.

Вертинский в Пятигорске

– Дерзкой стайкой мальчишек и девчонок мы, раскрепощенные революцией, без спросу удрали из дома на концерт нашумевшего своими песенками артиста. Пришли с гнилыми яблоками в карманах, дабы запустить ими в презренного хлюпика, певшего про какие-то пальцы, пахнущие ладаном, про разных креольчиков и прочую плесень. Мы ведь твердили только боевые песни.

На сцену вышел молодой человек: без грима, в петлице черного фрака белел цветок, светлые волосы, кроткое выражение лица. Он казался застенчивым и вовсе не был наглецом, как почему-то мы ожидали. Он запел приятным, слегка приглушенным голосом, с такой искренностью, так задушевно и просто, что все сразу же притихли. Ни тени фальши не было в его исполнении, никакого кривляния. Он покорил нас. И мы стали распевать его песенки. В школе на переменах девчонки тащили меня к роялю и упрашивали спеть о печальном попугае, о верном псе Дугласе, о несбыточной весне…

Москва была странная и страшная

О советской России Татьяна Ивановна всегда говорила печально.

– Боже мой, как я мучилась и плакала в 1930 году, как молила дать мне нормальный советский паспорт, чтобы могла приезжать к родителям, к бабушке, – начальники сидели с каменными лицами, как шизофреники, словно в каких-то страшных масках, словно нечеловеки… Москва голодная, заснеженная. Люди измученные, плохо одетые, пришибленные, всюду торчат портреты Сталина и его приближенных… Москва – странный город. Многие дома разваливаются, их не ремонтируют. Новые же удивительно безвкусные.

Много кафе, в них всегда полным-полно народа, играет убогий джаз, подобие провинциальнейшего джаза начала века в США. Но радиопрограммы великолепные. Прекрасный оркестр. Прекрасные пианисты: Софроницкий, Николаев, Серебряков. Много фольклорной музыки, которую я очень люблю: песни туркмен, казахов, грузин…

После долгого отсутствия москвичи показались мне примитивнее, суетливее ленинградцев, но выглядели более «упитанными» и лучше одетыми. Но манеры москвичей, их страшная грубость, несдержанность! Думаю, что в этом они перещеголяли все нации на свете. Лишь военные – вежливые, сытые, почти холеные по сравнению с остальным людом… В женщинах полное отсутствие мягкости, женственности, изящества. А главное – всеобщая неряшливость, стоптанная, уродливая, тяжелая, как копыта, обувь.

…Были в гостях у Бориса Пильняка. Его жена, молоденькая грузинка, прелестна. В кроватке лежал хорошенький младенец, а стоявший рядом Пильняк пыжился от гордости. Был еще Антонов-Овсеенко с женой Соней – милая веселая брюнетка… Ели, пили слишком много. Но разговоры интереснейшие. Собрались было уходить, и тут Пильняк предложил поехать в гости к Гамарнику – военному в больших чинах. Но было поздно, и я устала… Пильняк потолстел, поважнел, не такой «богема», как был. И вообще многие из тех, кого я знала раньше, поразили напыщенностью, важничанием, фальшивой торжественностью. В воздухе витало какое-то вранье…

«Она в законе…»

– Самое главное в человеческом общении – доброе слово. Оно согревает, дает надежду. Доброе слово спасало меня не раз и в лагерях. Помню, гнали нас по этапу, в лютый холод. Я выбилась из сил и в изнеможении упала на снег. Подошел конвоир. В таких случаях многие из них сразу стреляли. Но тот помог мне подняться и тихо сказал: «Мужайтесь». Я не поверила своим ушам. Неизвестно, откуда вдруг взялись во мне силы. До сих пор кажется, что именно это слово спасло меня от смерти.

Помню и барак уголовников в лагере близ станции Сивая Маска. Меня окружили женщины, потребовали, чтобы я пела. О том, что произошло дальше, я написала в одном из своих стихотворений: «Почудилось им к их горю участье. Забытая нежность… Забытое счастье…». Допела последнее слово – в бараке несколько минут стояла тишина. Наконец старшая отчеканила: «Освободите нару! Не смейте ее трогать! Она – в законе!»

Оказывается, Сименон – от нашего семена

Едва ли не чаще других своих друзей Татьяна Ивановна вспоминала Жоржа Сименона. Оно и понятно – она его «открыла» для русского читателя.

– Горжусь тем, что была первой переводчицей его на русский язык. Мне нравится, что Мегрэ почти всегда отыскивает истинного виновника преступления. Я знаю Сименона с 30-го года. Однажды он рассказал мне такую легенду. Это случилось, когда русская армия изгнала наполеоновские войска за пределы России и продолжала войну в Европе. После боев под Льежем один русский солдат занемог и остался на ферме у бельгийского крестьянина. Дочь фермера выходила его. И звали солдата Семен. Отсюда якобы и произошла фамилия Сименон. Но когда Жорж в очередной раз говорит мне: «Люблю Россию», – знаю, что легенда здесь ни при чем. Просто писатель рано остался без отца. Его мать, спасаясь от нужды, сдавала комнату русским студентам, обучавшимся в Льежском университете. От них Сименон впервые услышал русскую речь и раньше, чем с французской, познакомился с русской литературой. Полюбил Гоголя, Достоевского, но особенно близок ему стал Чехов.

Несколько раз Татьяна Ивановна ездила в гости к Сименону в Швейцарию. В одном из писем он ей писал: «Хочу непременно сказать вам и повторить снова и снова, что в нашем домике в Лозанне вы дали настоящий концерт высокого мастерства и очень волнующий. Вы владеете гитарой, как профессионал, голос ваш берет за душу… Своими песнями вы передаете заложенную в них грусть и глубину. Именно после встреч с вами мне хочется узнать вашу страну всю целиком».

Апрель 1987 – май 1991

Мучительная смерть в одиночестве

Хочу привести свидетельство друга Татьяны Ивановны, аккомпаниатора-гитариста Сергея Чеснокова о том, как трагически заканчивалась жизнь этой удивительной женщины, свидетельницы многих событий XX века.

– Ее дочь Алена, человек не совсем психически здоровый, закрыла от друзей, от всего мира некогда открытый для всей Москвы дом Татьяны Ивановны. Запрет распространен был и на телефонные звонки. Татьяна Ивановна спала без постели, в голоде и грязи, больная коксартрозом, немощная, отгороженная от всего мира, фактически похороненная заживо. С потрясающим мужеством и смирением переносила она эти ужасные условия. Мы, близкие ей люди, ничего не могли сделать, у нас не было ни юридических, ни врачебных, ни материальных возможностей спасти ее, переломить ситуацию. В отчаянии мы обращались ко многим. Но все попытки помочь разбивались о дверь и окна, наглухо запертые полусумасшедшей ее дщерью. Той самой, которую она воспела в своих дневниках и песнях.