Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя - Сергей Марков

— Нет, не играют.

— В метро должна быть музыка, джаз…

— Почему джаз?

— Джаз у меня всегда связан с изменением течения времени, которое никак нельзя определить по глупому циферблату со стрелками настенных или наручных часов. Кстати, Маркес сказал мне, что в московском метро время идёт по-своему, сразу — и прошлое, и настоящее, и будущее. За двадцать-тридцать минут оказываешься за много километров, совсем в другом конце огромного города! И где-то по подземным ходам, ведущим из Кремля и кое-где пересекающимся с линиями метро, идут опричники Ивана Г розного, по насмерть засекреченному тоннелю едет в свою тайную резиденцию Сталин, хотя на самом деле лежит в Мавзолее!.. — Огромные зелёные широко поставленные глаза Кортасара сияли восторженно, как у ребёнка, пересказывающего фантастическую сказку. — И три — пять минут, которые поезд идёт между станциями, могут растянуться на десятилетия!..

…Однажды во время фестиваля Маркес опоздал в метро. Была тёплая августовская ночь, в лужах после короткого дождичка поблескивали редкие огни. Он не спеша пошёл в предполагаемом направлении гостиницы, всё ещё восхищаясь тем, что в таком огромном многолюдном и многонациональном, то ли европейском, то ли азиатском городе можно вот так просто, безбоязненно разгуливать среди ночи. Но полчаса спустя понял, что идёт не туда, и на каком-то проспекте увидел девушку.

«Она несла целую охапку пластмассовых черепашек, в Москве, в два часа ночи! — и она посоветовала взять такси. Я, как мог, объяснил, что у меня только французские деньги, а фестивальная карточка в это время не действует. Девушка дала мне пять рублей, показала, где можно поймать такси, оставила на память одну пластмассовую черепашку, улыбнулась — и больше я её никогда не видел. Два часа я прождал такси: город, казалось, вымер. Наконец я наткнулся на отделение милиции. Показал свою фестивальную карточку, и милиционеры знаками предложили мне сесть на одну из стоявших рядами скамеек, где клевали носом несколько пьяных русских. Милиционер взял мою карточку. Через некоторое время нас посадили в радиофицированную патрульную машину, которая в течение двух часов развозила собранных в отделении пьяниц по всем районам Москвы. Звонили в квартиры, и только когда выходил кто-либо, внушающий доверие, ему вручали пьяного. Я забылся в глубоком сне, когда услышал голос, выговаривающий моё имя правильно и ясно, так, как произносят его мои друзья. Это был милиционер. Он вернул мою карточку, на которой было записано моё имя в русской транскрипции, и показал мне, что мы подъехали к гостинице. Я сказал „спасибо“, он поднёс руку к козырьку, вытянулся по стойке „смирно“ и коротко ответил: „Пожалуйста“».

По-разному восприняли фестиваль Габриель и Плинио. Вот итоговые впечатления энергичного, хваткого репортёра Мендосы, которые, в отличие от очерка Маркеса, были, что называется, «с колёс», сразу по возвращении на родину, опубликованы:

«Поездку в СССР я вспоминаю как вереницу утомительных, жарких, липких дней, проведённых в атмосфере ярмарки, беспрерывного народного гулянья. На улицах, площадях, в парках, в колхозах мы постоянно были окружены толпами людей, которые разглядывали нас с головы до ног. С каким-то первобытным любопытством нас засыпали со всех сторон вопросами, всем хотелось непременно потрогать нас, будто для того, чтобы убедиться, что мы не существа с другой планеты. Нам казалось, всё, что мы там видели, слышали, обоняли и осязали, было создано специально для того, чтобы опрокинуть наши самые простые, казалось бы, представления о западном индивидуализме, о праве на частную жизнь, в соответствии с которым каждому полагается иметь в отеле отдельный номер, ежедневно принимать ванну или хотя бы душ, в кафе или ресторане сидеть за столиком для одного, максимум для двоих, но не разделять трапезу с десятком других, совершенно незнакомых индивидуумов и терпеть за столом или в номере их юмор, хохот, чавканье, отрыжки, полоскание рта, храп и прочие, пусть и вполне естественные, но малоприятные физиологические отправления и звуки…»

Маркес также на всё это обращал внимание. Но его интересовали в большей степени не бытовые условия. «У меня профессиональный интерес к людям, и думаю, нигде не встретишь людей более интересных, чем в Советском Союзе», — признался он.

Два дня друзья пробыли в Сталинграде. «Гигантское изваяние Сталина возвышается у входа в Волго-Донской канал, — писал Плинио Мендоса. — Возможно, оно даже выше статуи Свободы. Каменной рукой, вытянутой над великой Волгой, Сталин как бы указывает путь своей древней, необозримой, загадочной стране».

45

После московского фестиваля друзья разъехались: Мендоса — в Польшу, Маркес — в Венгрию, куда отправился в группе политических обозревателей крупнейших газет Европы. (Опять стоит отметить пробивную способность нашего героя — обманным путём получив визу в СССР и побывав на фестивале, теперь он сумел оказаться в группе ведущих журналистов, официально приглашённых в Венгрию.)

В вагоне-ресторане разговорились с солидным журналистом, представившимся Морисом Мейером из Бельгии. Мейер прошёл три войны, начиная с гражданской в Испании, где выпивал с Хемингуэем, говорил по-немецки, по-английски, по-испански, знал положение дел в Венгрии. Он признался, что Габриель из всей компании ему понравился больше всего, и предложил держаться вместе. Маркес не возражал и по журналистской привычке принялся расспрашивать бывалого коллегу. Мейер за чаем с коньяком высказал опасение, что командировка им предстоит нелёгкая, шагу не дадут ступить без присмотра, ничего толком не покажут, потому как «ничего не ясно».

Началось с того, рассказывал Маркесу попутчик, что несколько лет назад в Москве сочли жизнь в братской социалистической Венгрии, которую не так давно освободили от немецкого фашизма, мёдом. Мол, неправильный там стали строить социализм. Дали команду из Кремля пятилетку выполнить максимум за три года, чтобы ускоренными темпами превратить Венгрию из отсталой аграрной страны в передовую, индустриальную. И по примеру СССР отнимали у крестьян землю, гнали в города, пытаясь насильно обратить в рабочих, потому как никакой рабочей квалификации у потомственных крестьян не могло быть. Точно так же, как когда-то в Москве и Ленинграде, стали «уплотнять» городские квартиры, заселять по несколько семей, по несколько чужих человек в комнаты… Маркес поинтересовался, не протестовали ли венгры. Журналист из Бельгии ответил, что выступления были, но недовольных арестовывали. Бывший секретарь ЦК Компартии Имре Надь обратился за помощью к Франции, Германии, США, а люди стали выступать против оккупации Венгрии русскими, и советская армия ушла. Маркес, вспоминая рослых крепких парней у Мавзолея Ленина и Сталина, да и по всему СССР, начиная с границы, усомнился в том, что армия просто так взяла и ушла, учитывая хотя бы то, сколько крови русскими было пролито в Венгрии во время недавней войны с немцами. Мейер согласился, что не просто, это была хитрость, так поступают в политике — нечто подобное было в Испании, даже в Германии в своё время… Стратегия. И тактика. Короче, сказал он, решено было сделать так, чтобы венгры сами друг с другом разобрались, а потом уж призвали их, спасителей. Так что не советские спецслужбы, не венгерская тайная полиция, уверял бельгийский журналист, а военные и обычные полицейские раздавали студентам и рабочим оружие и верёвки, вешали на фонарях. И тогда Кадар обратился за помощью к русским… А вообще-то Венгрия — замечательная страна. Раньше они туда ездили в гастрономические туры: спаржа по-венгерски, судачок с пёрлёлтом из раков, рыбный суп халасле, гуйяш под токайское вино, тушёное в винном сусле мясо с копчёной ветчинкой, лучком, душицей, грибами, замечательной их паприкой… Но Маркеса гастрономия интересовала меньше, он хотел разобраться, что произошло в Будапеште. Порядок вернувшиеся советские войска навели за несколько дней, рассказывал Мейер, по будапештской брусчатке текли не ручьи, а реки крови…