Синьора да Винчи - Робин Максвелл

— Ты что, смеешься надо мной?

— Вовсе нет, просто прячу изумление. — Он слегка склонил голову набок, как делал всякий раз, когда изучал натуру для рисунка. — А ты его любишь?

— Ах, Леонардо, разве его можно не любить?

— И он знает?

Я покачала головой. Леонардо тяжело вздохнул. Он разом оценил возможные осложнения и страдания, проистекающие от нашего соединения, всю его невыполнимость и смехотворность.

— Как я понял, в этом-то отношении все далеко так не «изумительно».

На моих глазах вскипели слезы. Леонардо сочувственно взял меня за руку.

— Тебе незачем скрывать это от Лоренцо. Он мужчина солидный и надежный.

— Потому я и скрываю, что солидный! Мы с тобой и так ходим по лезвию ножа. А если я сброшу личину?.. На плечах Лоренцо — ответственность за всю Тоскану. И вдруг окажется, что его друг на самом деле… э… — Я беспомощно смотрела на сына:

— Кто же я?

— Гермафродит, — с явным удовольствием ответил он.

— Вот именно, — согласилась я. — И хватит пока об этом.

Мы улыбнулись друг другу. Я почувствовала, будто с меня сняли тяжелую шерстяную мантию, давившую мне на плечи. Наконец-то я поделилась своей тайной — исключительной, восхитительной и невыносимой одновременно — с моим дорогим чадом.

— У тебя есть и другие? — спросила я про рисунки.

— Другие? — Леонардо, коварно ухмыляясь, потянулся к своей сумке. — Мамочка, я показал тебе лишь сотую долю!

ГЛАВА 20

— Катон, скорее!

Уже смеркалось, когда над моей входной дверью бешено забренчал колокольчик и в аптеку ворвался всполошенный Бенито. Я отвлеклась от ступки, в которой толкла очередной порошок, и непонимающе взглянула на него.

— С Леонардо беда! Его арестовали! — Бенито был весь охвачен паникой. — Его отвели в Ночную канцелярию.

Руки у меня сами собой опустились, но я постаралась не выдать смятения. Речь шла об одном из церковных ведомств — о «Блюстителях нравственности». Леонардо попал в их руки, и причина тому могла быть только одна.

Бенито непременно хотел пойти со мной, но я упросила его остаться, запереть аптеку и никому пока не рассказывать о случившемся. Впрочем, я сама понимала тщету этой предосторожности: новость подобного рода вмиг разлетится по всей Флоренции.

Я вихрем понеслась по вечерним улицам, не успевая ни о чем как следует подумать, да и мысли мои были слишком мрачными и гадкими, поэтому я гнала их прочь.

У здания канцелярии уже собралась толпа. Я протиснулась сквозь нее и вошла в переднюю. За допросным столом восседали два монаха в сутанах: один суровый и угрюмый, другой полнолицый и румяный. Тут же, разделившись на четыре группки, стояли какие-то люди и о чем-то жарко совещались меж собой. Я догадалась, что это родственники тех, кого задержали вместе с Леонардо.

Один из присутствующих отвлекся от беседы и посмотрел на меня. Я не поверила своим глазам — Лоренцо! Он сразу же подошел ко мне, даже не пытаясь скрыть тревогу. Я нечеловеческим усилием подавила в себе слабое женское начало — ведь я была матерью Леонардо! С ним случилось несчастье, а я до этого происшествия, с самого своего приезда во Флоренцию, ни разу не ощущала себя женщиной до такой степени, как сейчас. Тем не менее я кое-как скрепилась и снова стала Катоном.

— Содомия?

— Да.

— Зачем вы здесь?

— Моего кузена Линдо Торнабуони обвинили в числе других, а также незаконного сына Бернардо Ручеллаи, моего дяди.

Фамилия Ручеллаи была на слуху не только у меня, но и у любого флорентийца: это была богатейшая семья, по своему могуществу лишь немного уступавшая всесильным Медичи. Я не нашлась что сказать и в замешательстве покачала головой.

— К делу причастны еще трое: два подмастерья ювелира и изготовитель колетов. Юноша, над которым они все якобы надругались, — тоже ювелир и из добропорядочной семьи.

— Ответчики за обвиняемых, подойдите! — гнусаво объявил «суровый» монах.

Все столпились вокруг стола. Второй монах, по одутловатым щекам которого струились ручейки пота, начал зачитывать документ, лежавший перед ним на столе:

— Бартоломо ди Паскуино, Артуро Баччино, Линардо Торнабуони, Томмазо ди Мазини и Леонардо да Винчи обвиняются в совершении непристойного и противоестественного греха, то бишь содомии, над неким Якопо Сальтарелли, летами не достигшим семнадцати. Их вину подтверждает анонимный донос одного из добродетельных горожан…

— Анонимный?! — в крайнем возмущении выкрикнул кто-то из присутствующих. — Как же вы можете утверждать, что он или она добродетельны?

— Тихо! — распорядился толстый монах. Презрительно-безучастным тоном он, не поведя бровью, продолжил чтение:

— …брошенный в ящик tambura[26] на улице Мотола.

Родственники обвиняемых шушукались вокруг меня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, один Лоренцо стоял рядом, сохраняя полное спокойствие.

— Слушание дела состоится завтра в полдень, — снова заговорил первый монах. — Тогда вы и увидите…

— Мы хотим увидеть их сегодня, — прямо и твердо заявил Лоренцо.

Он подошел к монахам вплотную — они, очевидно, до сих пор не замечали, какая важная фигура присутствует среди собравшихся. Оба церковника склонились друг к другу и начали о чем-то тихо совещаться, причем бледный и длиннолицый тщетно пытался скрыть дрожь.

— Стражник отведет вас к ним…

— Выше голову, Катон, — призвал меня Лоренцо.

Мы последовали за стражем через деревянную дверь в коридор. Миновав несколько административных помещений, мы оказались у следующей двери, помассивнее первой и для прочности подбитой железом. Стражник отодвинул засов, и мы проникли в угрюмый застенок Ночной канцелярии. По обеим сторонам тускло освещенного прохода высились пугающего вида клетки, разделенные перегородками. Те, что ближе к дверям, были заполнены женщинами, судя по всему жрицами любви. В самом конце мы увидели шестерых узников, размещенных по двое.

Леонардо сидел на грубой скамейке в одной клетке с юношей, одетым во все черное. Страж отпер замок и впустил нас за решетку. Второй юноша, которого звали Томмазо ди Мазини, тут же поднялся и обнял Лоренцо со словами: «Какое счастье!» Что до Леонардо, он даже не посмотрел на нас. Я с тревогой отметила, что впервые на его лице появилось выражение словно у побитой собаки.

— Племянник, — позвала я.

Он не встал мне навстречу. Тогда я заняла место Томмазо на скамейке и еще раз окликнула его тихо и участливо, словно тяжелобольного:

— Леонардо… Тебя били? Что у тебя болит?