Отражение удара - Андрей Воронин

Илларион решил, что наведет порядок немного позже, и первым делом отправился в душ. Сорвав грязную одежду, он пустил горячую воду и подставил тело под тугие, курящиеся паром струйки, с наслаждением смывая тюремную вонь.

Переодевшись в чистое, он снова почувствовал себя человеком и с преувеличенным энтузиазмом принялся за уборку. Человек — хозяин своего настроения, твердил он себе, расставляя по местам перепутанные книги.

Он знал, что так оно и есть на самом деле, но надолго его энтузиазма не хватило.

— Нет, — сказал он вслух, — так дело не пойдет.

Присев на корточки перед тумбой письменного стола, он открыл дверцу.

— Черт, — сказал он, — ну конечно.

Початая бутылка коньяка исчезла — видимо, была изъята в качестве вещественного доказательства, ведь на ней обнаружили отпечатки пальцев Репы. Сейчас она наверняка пылилась в чьем-нибудь сейфе, а коньяк из нее, скорее всего, просто вылили в раковину. Жалко, подумал Илларион. Хороший был коньяк.

— Знаем мы эту раковину, — громко сказал он. — У, алкаши… И не побоялись, что отравлен.

Делать нечего, и он закончил уборку без дозаправки. «Теряем большее порою», — твердил он строчку из Шекспира, орудуя пылесосом и сгребая на совок осколки разбитой вазы. Он давно заметил, что у ментов странная идиосинкразия на керамику — эта ваза, увы, была не первой, которая погибла от рук блюстителей порядка. «Все то же солнце ходит надо мной», — мысленно повторил он, ссыпая осколки в мусорное ведро.

Мысли о Шинкареве не оставляли, но он упорно гнал их прочь. Любое преступление можно оправдать целым рядом причин и обстоятельств: трудным детством, социальным положением, неустойчивостью психики… От этого оно не перестает быть преступлением, сколько ни жалей жертву обстоятельств. Все мы — жертвы обстоятельств, подумал Илларион, заглядывая в холодильник. Только некоторые под давлением окружающей среды идут убивать, а некоторые, наоборот, становятся жертвами маньяков — не по своей воле, между прочим.

Он выгрузил из холодильника все необходимое и принялся готовить обед, пытаясь понять, что его гложет. Не могли же трое суток в камере настолько расшатать нервную систему! Ему приходилось неделями и месяцами жить в условиях, по сравнению с которыми любая российская тюрьма показалась бы курортом, и это никогда не угнетало Иллариона. Да и в тюрьме он чувствовал себя вполне нормально, так что теперешняя депрессия вызывала у него удивление: с чего бы это вдруг? Порок наказан, справедливость восторжествовала, чего еще хотеть?

Все это было верно, но перед глазами упорно стояло выбитое окно. С ним была связана какая-то мысль, которую Забродов никак не мог поймать за хвост, чтобы подвергнуть детальному рассмотрению. Мысль ускользала, играя с ним в пятнашки, и в конце концов Илларион махнул на это рукой: надоест сама придет.

Обед был готов, но есть расхотелось. Илларион вернулся в комнату и наугад снял со стеллажа книгу.

Взглянув на заглавие, он удивленно поднял брови: это снова была «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Если это и было совпадение, то наверняка одно из тех, которые заставляют людей приглашать на дом попов со святой водой и прочими причиндалами, без которых нечистую силу из квартиры не выгнать.

Илларион заколебался, не зная, поставить ли книгу обратно на полку или все-таки почитать, но тут раздался телефонный звонок.

Звонил Сорокин, старательно прятавший неловкость за фамильярным тоном. Илларион улыбнулся: полковника можно было понять.

— Ну, как ты там, маньяк-самозванец? — спросил полковник. Обживаешься?

— Обживаюсь, — сказал Илларион. — А как ты?

Сосед мой как?

Он хотел спросить, жив ли Шинкарев, но язык почему-то не поворачивался, и Илларион знал, почему: он боялся услышать ответ.

— Этот? — с отвращением переспросил Сорокин. — Да никак.

— Что значит — никак? — осторожно поинтересовался Забродов.

— Да вот так… Вообще, это не телефонный разговор.

Я тут к тебе в гости собрался, не прогонишь? Тогда и поговорим.

— Ну, разумеется. Беда одна не приходит, и некоторые полковники тоже перемещаются по городу исключительно парами. Приходи, конечно. Скажи мне только: он жив?

— Кто? Шинкарев твой, что ли? Да жив, что ему сделается! Лежит в тюремной больнице, девять швов ему наложили. Вздумал, понимаешь ли, в окно сигануть… Да ты, наверное, видел.

— Видел. Впечатляет. Как это он уцелел?

— А так, что я, дурень, успел его за штаны ухватить.

До сих пор голову ломаю: зачем мне это понадобилось?

Пускай бы себе летел. Собаке — собачья смерть.

— М-да, действительно — зачем? Рефлексы, надо полагать, сработали. Хорошие у тебя рефлексы. Правильные.

Распрощавшись с Сорокиным, Илларион успел немного почитать, прежде чем его сморил сон. Организм брал свое, ему были безразличны желания и планы Иллариона Забродова. Почувствовав, что глаза начали слипаться, Илларион не стал противиться и моментально уснул.

Разбудил звонок в дверь. Забродов открыл глаза и обнаружил, что в квартире темно. Он не сразу понял, какое сейчас время суток: утро, вечер, середина ночи?

За окном в черном небе полыхали разноцветные огни рекламы, в голове еще плавали путаные обрывки сна, а в дверь кто-то названивал с достойной лучшего применения настойчивостью.

— Кого это черти принесли? — пробормотал Илларион.

Он с удивлением обнаружил, что спал одетым. Это обстоятельство вместе со звуком собственного голоса разбудило его окончательно, и он вспомнил, что к нему обещали зайти Мещеряков и Сорокин. В дверь звонил наверняка кто-то из них или оба сразу, а раз так, то сейчас было никакое не утро и даже не ночь, а вечер, часов девять, не больше. Просто осенью рано темнеет, сказал себе Илларион, нащупал выключатель и зажег свет.

Взглянув на часы, он обнаружил, что почти угадал: было самое начало девятого. Зевая, он открыл дверь.

Разумеется, это были полковники. Глядя на них, Илларион никак не мог взять в толк, что их объединяет.

Они были очень разными, служили в разных ведомствах и имели абсолютно несхожие личные и служебные интересы. Правда, интересы эти время от времени пересекались, и тогда их, словно два железных гвоздя к намагниченной поверхности, притягивало сюда, на нейтральную территорию. Они, несомненно, испытывали обоюдную симпатию, хотя всячески скрывали это обстоятельство.

— Ты почему не открываешь? — начальственным тоном поинтересовался Мещеряков.

— Вещдоки прячет, — вместо Иллариона ответил Сорокин. — Похоже, мы опять арестовали не того.

— Кстати, о вещдоках, — сказал Илларион, впуская их в прихожую и запирая дверь. — Сотрудники московской криминальной милиции сперли мой коньяк и мои сигареты.

— Исключительно в интересах следствия, — быстро сказал Сорокин.

— Я так и понял. Но имейте в виду, что пить в доме нечего, да и курить, кстати, тоже.

Мещеряков опустил руку в карман плаща и извлек оттуда плоскую бутылку.

— Хорошо, но мало, — сказал Илларион, внимательно ознакомившись с этикеткой. — Что скажет родная милиция?

«Родная милиция», вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.

— Сигареты тоже есть, — предвосхищая очередной вопрос Забродова, сказал Сорокин.

— Тогда проходите, — смягчился Илларион. — Есть хотите, полковники?

Спустя час с небольшим принесенная Мещеряковым плоская бутылка, опустев, перекочевала под стол, а в одной из тех, что доставил Сорокин, осталось совсем чуть-чуть. Сигаретный дым густыми слоями плавал над столом, замысловато клубясь в неярком свете торшера.

Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой рукой наполнил рюмки.

— Уф, — сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее неметь лицо. — Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи…

— Что и требуется доказать, — спокойно ответил Забродов. — Погода сегодня такая.

— Ага, — проворчал Мещеряков, — погода, значит…

Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.

Он залпом опрокинул рюмку и бросил в рот ломтик лимона. Сорокин покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко вздохнул — его жена была дома и наверняка уже начала ломать голову над тем, куда запропастился супруг.

— Не вздыхай, не вздыхай, полковник, — закуривая, сказал Илларион. Ты арестован по обвинению в выращивании бестолковых кадров, так что продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.

— Да что продолжать, — Сорокин уныло махнул рукой с зажатым в ней бутербродом. — Ерунда какая-то. Он вообще не умолкает. Как только очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.

Собственно, это даже не показания, а так… Просит у кого-то прощения, плачет, признается черт знает в чем.