Культ Ктулху (сборник) - Коллектив авторов

– Грааль, ради Господа, помогите! – провыл он.

Свет облекал его, будто плащ. Все его члены пульсировали нечестивым сиянием и колотили в разные стороны, как у буйнопомешанного.

Во внезапном потрясении, которое я почувствовал даже сквозь боль, я понял, что Варнум сейчас побежит к реке. Он исчез из поля зрения, а крики боли слились с хрустом подлеска. Я попробовал пошевелить рукой, схватить ружье или хоть головешку из костра – что угодно, лишь бы вытеснить ужас действием. Но я лежал парализованный, настолько же надежно, как если бы мне перебили хребет. Я мог только лежать и всхлипывать, пока вопли затихали вдали и, наконец, совсем исчезли, канув в неумолчный рев Пенобскета. Мысль, что Варнум разделил судьбу утонувших зверюшек, оказалась последней. За ней пришло благословенное небытие.

Я пришел в себя незадолго до рассвета. Сначала сознание было спутанное, но потом прояснилось. И паралич, и боль полностью прошли – осталось только неистовое желание поскорее бежать отсюда, оставить это проклятое место. Я добежал до реки и рухнул на влажные листья, ожидая, что ужас может вернуться в любой момент. Мысли о Престере Варнуме, о проклятии Паукватога, павшем на весь его род, о разверстой могиле галопом промчались через мой разум, но надо всеми ними царил образ голубого сияния, плывущего через поляну и сквозь костер, словно какой-нибудь нарисованный сумасшедшим сюрреалистом ангел смерти.

Когда рассвело, я вернулся в лагерь и поспешно упаковал основное оборудование и бесценные свитки, бросив палатки и утварь на произвол судьбы. Потом я быстро поскакал на могильник, забрал несколько оставленных там вчера необработанных свитков, а затем устремился прямиком через лес к Данстеблу – настолько быстро, насколько позволяли вьючные лошади и оставшийся без седока скакун Варнума.

Привычный и уже приевшийся ужас висел над городом, когда я въехал в него после двухдневного пути через леса. Лесопилка стояла. Горожане сгрудились вдоль главной улицы. В полицейском участке шериф округа Сассекс как раз разговаривал с коронером. Утром в пруду обнаружили тело Варнума, принесенное, как и тушки зверей до него, волнами Пенобскета.

Учитывая обстоятельства смерти, я несколько подредактировал свои показания. Все равно события той достопамятной ночи выглядели слишком невероятными, чтобы в них хоть кто-то поверил. В общем, я рассказал, что услыхал, как Варнум в помрачении рассудка кричит в лесу, удаляясь в сторону реки, где он, по всей видимости, сорвался с крутого обрыва и утонул.

Власти приняли мою версию событий без малейшего недоверия. После этого мы отправились в местное похоронное бюро взглянуть на тело. Проведя в воде всего каких-то тридцать шесть часов, оно все равно сильно пострадало и побилось о встречающиеся в Пенобскете коряги и мели. Впрочем, это был точно Варнум. То, что осталось от его лица, застыло в улыбке, исполненной жуткой иронии – настоящий risus sardonicus.[40] Участки уцелевшей кожи были сплошь покрыты красноватыми рубцами и пятнами.

Коронер заметил, что я прямо-таки остолбенел при виде этих отметин. Он потыкал в холодную плоть острием карандаша.

– Пчелиные укусы, – сказал он. – Варнум, должно быть, наступил на пчелиное гнездо и, преследуемый насекомыми, побеждал к реке.

Тон его, правда, говорил, что он сам своему диагнозу не верит. Я покивал в знак согласия – мнимого, ибо в свое время уже видал подобные поражения кожи. Дело было в Александрии… и они безошибочно свидетельствовали о первой стадии оспы. На следующее утро я закончил все свои дела в Данстебле, не желая оставаться на похороны человека, погибшего столь ужасной смертью практически у меня на глазах. Сидя в поезде, мчавшемся на юг, к Бостону и цивилизации, я перебирал в памяти события на индейском кладбище… отсюда они казались видениями температурного бреда. Однако они были реальны – не менее, во всяком случае, реальны, чем ящик со свитками в багажном вагоне, повествующими о гибели племени и проклятии рода Варнумов. Интересно, кто мне поверит, если я вдруг вздумаю рассказать, что после смерти моего попутчика, собирая на индейском кладбище оставшиеся берестяные грамоты, я увидал на самом дне раскрытой могилы пятно тонкого порошка цвета кости, формой и размером напоминающее лежащего человека – и понял, что три века спустя Паукватог, шаман племени массакватов, наконец, упокоился в мире.

Артур Пендрагон. Адская колыбель

Какие темные тайны привели Лоренса Коллума на грань нервной истерии? Какое невыносимое бремя заставило молить о помощи, подобно страдающему безумцу? Эти и другие вопросы относительно плачевного состояния, в котором пребывал ныне владетель Коллум-хауса, осаждали разум доктора Натана Баттрика, пока он ехал на своей двуколке домой по мосту через Пенаубскет, что на самой окраине Дня Субботнего – городка в северной части Новой Англии. В иных обстоятельствах он бы мирно дремал сейчас на облучке, убаюканный криками козодоев и покоем вечерних сумерек. Но пока тело его отчаянно алкало сна, разум никак не мог обрести покой.

Таинственный недуг, превращавший для Коллума каждый божий день в сущий кошмар, немало озадачивал доктора. Все доступные фармакопее в 1924 году седативные препараты он уже проверил, и все они доказали свое бессилие перед снедавшей душу пациента жгучей тревогой. В отчаянии от бесполезности таблеток и инъекций доктор обратился к народным средствам, о каких узнаешь разве что от древних старух в самых дальних от моря холмах. Но даже настой белены на чае и лепестки амариллиса под язык не принесли страдальцу облегчения. Баттрик испробовал все фольклорные панацеи, которые ранее профессионально презирал – и ничего. Они оказались не более эффективны, чем самые продвинутые снадобья, какие только мог предложить ему в помощь ХХ век.

Когда из сумерек выплыли огни Дня Субботнего, осыпавшие гранитную громаду Галлоугласс-хилл, Баттрик встряхнулся и наскоро перелистал в уме историю болезни. Итак, что мы имеем? Лоренс Коллум, сорок семь лет, церебральная аневризма (размягчение участка мозговой артерии, способное прорваться хоть завтра, хоть через пять лет, хоть, с тем же успехом, и никогда); последний представитель выдающегося рода, пошедшего от Дрейпера Коллума. В 1706 году сей достойный джентльмен возглавил экспедицию на север из Данстебла, обнаружившую на североатлантическом побережье прекрасную защищенную бухту, вокруг которой и суждено было вырасти приморскому городку по имени День Субботний – кстати, стоял прекрасный августовский день, и к тому же действительно суббота.

С тех пор Коллумы всегда оставались у власти, хотя жизнь вели до странности уединенную, и Лоренс из них всех был, пожалуй что, главный отшельник. С тех пор, как умерла его сестра, Эмма, а ему самому диагностировали аневризму, он затворился в своем готическом особняке из серого камня в конце Уиндхэм-роуд. Его рука все еще чувствовалась в городских делах, но ныне от Лоренса остался разве что призрак. Вся его жизнь теперь протекала за гротескными дверями Коллум-хауса, оформленными парой гигантских кашалотовых челюстей – наследие прошлого патриарха, Капитана Хью.

Эти скудные факты да пара любезностей, которыми Баттрик обменялся с Коллумом во время его нечастых визитов в город – вот и все, что он знал о хозяине усадьбы до тех пор, пока на горизонте не замаячила аневризма. Ну, и была еще мрачная сцена в ночь смерти Эммы два года тому назад. При ней присутствовали врач, брат и большая часть домашней прислуги. Баттрику врезались в память последние слова Эммы.

– Лоренс, – проговорила она, вцепившись Лоренсу в руку с такой силой, что даже костяшки побелели, – ты ведь останешься… на посту?

– Я… о, да, дорогая, конечно, – ответил тот, но глаза его приобрели откровенно затравленное выражение.

В следующее мгновение жизнь хрупкой старой девы оборвалась с последним вздохом, и миссия доктора на том благополучно завершилась.

После кончины Эммы Баттрик ничего не слыхал о Коллуме целых полтора года. А потом посреди ночи его разбудил телефонный звонок. Доктор обреченно вылез из кровати, ожидая срочного вызова к одной из трех потенциальных рожениц, но вместо этого услыхал в трубке почти истерический голос, умолявший его сделать хоть что-нибудь – и от потрясения проснулся на месте. Годы медицинской практики несколько притупили его чувствительность к чужой боли, но этот голос был исполнен такой неподдельной муки, что слушающий невольно заражался ею, впадая в какой-то метафизический резонанс. Доктор вскочил в экипаж и помчался через недовольно ворчащую реку, вдоль по Уиндхэм-роуд, освещенной только холодным сиянием перевалившей за третью четверть луны.