Почти серьезно... - Юрий Никулин

В душе я протестовал, но на спектакле послушно старался делать так, как просил мастер.

В финале клоунады Карандаш, убегая, лез под скамейку, а я, хватая его за ноги, должен был крепко держать края брюк для того, чтобы Карандаш мог из них легко вылезти. Каждый раз руки у меня в этот момент дрожали. Я никак не мог ухватить брюки за края. Первое время Карандаш долго бился под скамейкой, дожидаясь, пока я своими деревянными руками не стащу с него брюки. Потом за кулисами он долго ругал меня:

— Никулин, поймите, это же финал клоунады! Мне нужно быстро убежать! Раз! Два! Раз, раз, раз (при этом он бил кулаком по своей ладони) — и без штанов убегаю. Из-за плохого, по вашей вине, финала вся клоунада идет насмарку.

Месяца через два, усвоив ритм клоунады и делая почти все автоматически — ощущая себя заводной игрушкой, — я вдруг на одном из представлений почувствовал, что у меня появилось внутреннее оправдание всех пауз и движений, и стало сразу намного легче работать. У моего «деревянного» дворника движения стали естественными.

Раньше Михаил Николаевич часто ставил мне в пример одного акробата, который до этого великолепно делал с ним эту сцену. Теперь же Михаил Николаевич все реже вспоминал о нем.

К нашей с Мишей Шуйдиным работе Карандаш относился ревниво. Когда кто-нибудь из артистов пытался дать нам совет, то Михаил Николаевич выражал свое неудовольствие и непременно напоминал, что слушать мы должны только его и советоваться должны только с ним.

В одной из программ, когда мы работали в Москве, выступали с клоунадой Любимов и Гурский. Кроме клоунады они в прологе исполняли сатирические куплеты «Фонарики». Неожиданно Любимова и Гурского отозвали из Москвы на открытие одного из периферийных цирков. Некому стало петь «Фонарики». Байкалов попросил инспектора манежа Буше срочно организовать репетицию для нас с Мишей.

— Пусть карандашовские хлопцы попробуют, — сказал Байкалов. — Если у них получится прилично, выпустим в прологе.

Карандашу об этом ничего не сказали. Утром репетируем в артистическом фойе, поем, заглядывая в бумажки:

Фонарики, сударики,Горят себе, горят…

При этом бойко подпрыгиваем. И вдруг видим входящего с собаками Карандаша. Он посмотрел на пианиста, на нас и спросил:

— А это что такое?

Мы прервали репетицию и смущенно ответили:

— Да вот, Михаил Николаевич, репетируем, нас попросили выступить в прологе.

— А меня спросили об этом? — вскипел Карандаш и скомандовал: — а ну-ка марш в гардеробную!

Мы покорно положили листки с текстом в карманы и ушли.

Через час в цирке разразился скандал. Карандаш, оказывается, нашу репетицию воспринял как личное оскорбление, возмутившись тем, что без ведома мастера заняли его учеников-партнеров. Он доказывал Байкалову, что нам рано еще выходить на манеж с исполнением куплетов, что это нас может испортить. У него, Карандаша, свой подход, и он сам знает, что нам можно, а что нельзя…

Так «Фонарики» никто в прологе и не пел. Бывало, Михаил Николаевич придирался по пустякам, из-за мелочей долго и нудно читал нотации. Иногда же он удивлял тем, что спокойно реагировал на значительные промахи в работе.

Так, в дни школьных каникул, когда мы давали по четыре представления ежедневно, Шуйдин в антракте прилег на диван отдохнуть и заснул. Его никто не разбудил, и во втором отделении, в репризе, в конце которой должен появиться Миша, он, естественно, не вышел. Карандаш, не закончив репризы, вне себя от ярости ушел с манежа (публика так и не поняла репризы), потом ходил злой за кулисами и на всех кричал. В гневе Карандаш даже разбил реквизитную тарелку об пол.

Именно в этот момент Миша проснулся и сломя голову кинулся вниз, к манежу, ожидая бури.

— Где вы были? — набросился на него Карандаш.

— Я заснул, — честно признался Шуйдин.

— Ну что же вы, крошка, — неожиданно миролюбиво сказал Михаил Николаевич. — Не надо так больше.

Буше сказал «Спасибо»

Клоун Сергей Курепов рассказал мне, что сразу после войны по маленьким городам разъезжала «левая» цирковая бригада, состоящая из трех человек и одного медведя. Так как клетки для медведя не было, а переезжали они часто, то перед посадкой в поезд медведя поили водкой. После этого он засыпал, его засовывали в мешок и клали в вагоне под нижнюю полку. Так без лишних затрат перевозили медведя из города в город. Руководитель этой бригады сказал Курепову:

— Жаль медведя, спивается вместе с нами.

Александр Борисович Буше — человек в цирке легендарный. Ни на одном из шпрехшталмейстеров — инспекторов манежа, — которых я когда-нибудь видел, не сидел фрак так, как на Буше. Фрак для Александра Борисовича отглаживали и чистили ежедневно. Буше выглядел импозантно, элегантно, а главное — торжественно. Он выходил на манеж, и все чувствовали: сейчас начнется торжество.

За многие годы работы Александр Борисович стал как бы неотъемлемой принадлежностью Московского цирка. У людей моего поколения и тех, кто постарше, столичный цирк ассоциировался всегда с фамилией Буше.

Александр Борисович был не просто шпрехшталмейстером, объявляющим номера (кстати, объявлял он чуть хрипловатым голосом и не очень четко, но в его манере была какая-то магия значительности), он блестяще вел диалоги с клоунами, свободно держался на манеже и пользовался авторитетом среди артистов. Униформисты у него работали как звери. Стоило Буше хлопнуть в ладоши — знак, что ритм работы на манеже замедлился, — как люди начинали двигаться в два раза быстрее. Униформисты стояли всегда в ярко начищенных ботинках, с идеальными прическами, в пригнанных костюмах, готовые по любому, едва заметному знаку Буше четко выполнить его указание. Один вид униформистов, стоящих по струнке в проходе перед форгангом, вызывал у зрителей восхищение.

Помню, когда я еще учился в студии, Буше, расстегнув рубашку, показывал нам, студийцам, свои ключицы, с двумя переломами каждая. Александр Борисович рассказывал об истории переломов, после которых у него на месте сращения костей образовались бугорки. (Буше во время падения одной артистки принял столь сильный удар, что ему сломало ключицы в двух местах, но артистку он спас.) Мы подходили по очереди к Александру Борисовичу и с благоговением ощупывали эти бугорки. Потом Буше рассказывал об искусстве пассировщика, требующем особой тренировки, мгновенной реакции.

Хотя мы работали с Михаилом лучше, чем два-три месяца назад, все-таки еще с завистью смотрели на артистов, которые, покидая манеж после выступления и проходя мимо Александра Борисовича, слышали от него слова благодарности. Даже не слова — просто Буше каждый раз, когда артисты под аплодисменты уходили с манежа, говорил им, слегка склонив голову и чуть приседая: