Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи - Леонид Андреев

Тиле. Да? Я больше не буду. Вот очень странное письмо, Андрей. Здесь или написано не то, или я не умею читать письма. Прочти, Андрей, и скажи мне: быть может, я ослеп?

Тизенгаузен (читает). Нет, ты не ослеп, бедный Генрих. (Читает.) Нет, это невозможно.

Тиле. И там сказано это: я продолжаю любить вас?..

Тизенгаузен. Сказано, сказано, Генрих!

Тиле. Так. Значит, я не ослеп. И там сказано это: но по настоянию моих родителей я выхожу…

Тизенгаузен. О Боже: уже вышла, Генрих! Уже вышла!

Тиле. Уже вышла замуж за богатого человека. Как его фамилия, Андрей?

Тизенгаузен. Фамилии нет.

Тиле. Фамилии нет. Так. И какая подпись, Андрей?

Тизенгаузен (читает). «Твоя недостойная Елизавета».

Тиле. Недостойная Елизавета: так. Недостойная Елизавета. (Неожиданно и с силой бьет по столу.) Недостойная Елизавета!

Тизенгаузен. Но добрый друг мой, мой несчастный друг!

Карл. Генрих, мужайся!

Тиле. Я больше не буду.

Ермолаев. Да и не стоит, Генрих Эдуардович. Дело житейское, еще лучше невесту себе найдете.

Тиле. Я не буду. Но не находишь ли ты, Андрей, что это выражено с необыкновенной точностью: недостойная Елизавета. Кто? — недостойная Елизавета. Кто? — Генрих Тиле. И еще кто? — Недостойная Елизавета. Тебе не хочется смеяться, Феклуша?

Феклуша (испуганно). Нет, Генрих Эдуардович.

Тиле. И не надо. Я не допущу смеха. Но не находишь ли ты, Андрей, что и все письмо составлено в очень точных выражениях?

Тизенгаузен. Извини, Генрих, но, по моему мнению, мнению честного человека — это подлое письмо. Да!

Тиле. А по моему мнению, это просто очень точное письмо. Генрих Тиле любит точность, он во всю свою жизнь не ошибся ни в одной копейке, не сделал неверного сложения, не подчистил ни одной цифры, — и вот Генриху Тиле пишут точное письмо. И подписывают его: недостойная Елизавета. Но я хотел бы остаться один, господа.

Тизенгаузен. Но как же ты останешься один, мой бедный друг?

Тиле. Ничего. Я останусь один.

Карл. Хочешь, я побуду с тобою, брат?

Тиле. Нет, Карл, ты мне не нужен. До свиданья. Завтра увидимся в банке. — Карл, мне нужно сказать тебе два слова. (Тихо.) Карл, вот тебе деньги, пожалуйста, поведи этих господ в ресторан и угости их хорошим обедом.

Карл. Я могу пожать тебе руку, брат?

Тиле. Едва ли это зачем-нибудь нужно, но — пожалуйста. Крепче жми.

Карл. Я крепко жму.

Тиле (усмехаясь). Нет, еще крепче.

Карл. Я жму… Чего ты хочешь?

Странное соревнование в силе. Остальные смотрят с беспокойством.

Тиле. Изо всей силы! Жми еще.

Карл. Я крепче не могу.

Тиле. А я? (Нажимает.)

Тизенгаузен. Не надо же, Генрих, пусти его.

Карл. Генрих, пусти.

Тиле (усмехаясь). А я?

Карл (бледнея и корчась). Мне больно. Пусти. Ты сломаешь мне руку.

Тиле выпускает руку брата и смеется.

Тиле. Ты очень сильный, Карл.

Карл. Мне не нравятся такие шутки, Генрих.

Тиле (хмурясь). Извини, Карл. Это действительно нехорошо. Извини. До свиданья, господа. Дверь закрывается сама, я не выйду вас провожать. Еще раз прошу тебя, Карл, извинить меня.

Все нерешительно уходят, поочередно, с разным выражением, пожимая руку хозяина. Тиле остается один, ходит по комнате. Он высокого роста, грузный, в темном сюртуке с круглыми фалдами, в серых брюках, с твердой, крепко наглаженной складочкой — его обычный костюм. Все новое, крепкое, и так же новы начищенные ботинки на толстой подошве и высоких каблуках. Лицо Генриха Тиле правильно, смугло, корректно до суровости; глаза темные, малоподвижные. Короткие волосы и небольшие усы черны, как у южанина. Снова поют маляры… Тиле останавливается, вслушивается.

Что еще? Кто еще? Что там? (Слушает — и внезапно с яростью ударяет по спинке кресла.) Перестать.

Песенка продолжается, — тихая, печальная, монотонная. Тиле подходит к двери и кричит:

Эй, вы там! Перестать! Больше работать не надо! Ступайте домой. (Опять ходит по комнате, останавливается, снова ходит, с нетерпением посматривая на дверь.) Это называется: русская тоска. Какая чепуха: русская тоска. Разве есть еще шведская тоска? Ну тогда — у меня шведская тоска. Кто? — Генрих Тиле. Кто? — Недостойная Елизавета. А еще кто? — А еще Генрих Тиле, Генрих Тиле… о Боже мой!

Вздыхает, присвистывая, как при зубной боли. Двумя тенями в густейших сумерках тихо проскальзывают маляры: двое испуганных.

Постойте! Больше не надо работать, уже темно, ничего не видно, и скажите хозяину, что вообще не надо работать. Куда? Идите здесь, там нет никого. Дверь запирается сама.

Маляры уходят. Тиле бродит по комнате, заходя в неожиданные углы, постукивает в стену, словно ища какую-то забытую дверь. Постепенно сливается с нарастающим мраком.

Там нет никого, и здесь нет никого. Один. О Елизавета, Елизавета! Один. Теперь я могу все бить — ломать — бросать на землю (что-то бросает) — разрушать: и никто меня не остановит. Я могу убить все вещи. Вот рояль…

Под сильным ударом звенит рояль.

Как зазвенело. А если еще?

Снова удар, и снова звенит рояль.

Как звенит! А когда я ударил по столу, они испугались и закричали: Генрих, Генрих! Вероятно, я ударил очень сильно, у меня болит рука. Тогда закричали, а теперь никто и не закричит: я могу бить, — ломать — разрушать. Никто меня не остановит, я один. И я могу взять в столе револьвер, приложить к виску и выстрелить. Что тогда? Тогда буду до утра лежать на полу, потом кто-нибудь сломает дверь — кто?

Молчание.

Нет.

Молчание.

Нет! — Но она уже вышла замуж, Боже мой; Боже мой! Боже мой! Уже вышла, уже — уже — уже! Боже мой! Я этого не подумал. Что же мне делать, как я буду, как же я буду целую ночь — целую ночь? Она уже вышла — как же я буду целую ночь? Теперь еще рано, только что смерклось: как же я буду целую ночь! Елизавета… Лиза!..

Молчание.

Нет.

Молчание. Внезапное движение темной фигуры, торопливые шаги.

Но это невозможно! Я забыл: я нанял квартиру на три года. Это невозможно, это глупо, я не хочу! На три года. Мне стыдно. Я сделал детскую, но это не так стыдно. А квартира? Боже мой!.. — И на рояль я положил ноты. Ноты. Купил. Да — так что я думал? — Она играла бы, а я сидел бы тихо и слушал. Целовал ее руку. И может быть, так же стояла бы темнота, как эта, как сейчас. Ее нежную руку сейчас я взял бы и приложил к губам: как это делается? Вот так.

Безмолвие. И в темноте тихий тоскующий голос:

Какая долгая ночь, какая темная ночь. Лиза!..

Занавес

Действие второе

Та же обстановка, что и в первом действии; нет только обеденного стола. Ни единой черты не изменилось, хотя прошло больше года. Вечер. Горит электричество. У письменного стола сидит Карл Тиле и допрашивает слугу Ивана.

Карл. А когда возвращается домой брат Генрих?

Иван. Они обедают в ресторане и приходят домой часов в восемь; часов в девять опять уходят или в десять, а когда возвращаются, не знаю.

Карл. А ты сам когда уходишь домой?

Иван. В десять; иногда отпускают раньше.

Карл. Ты был на военной службе?

Иван. Так точно, Карл Эдуардович. Кавалерист.

Карл. А! Молодец! У тебя очень бравый вид, Иван, и ты отвечаешь толково. Молодец.

Иван. Рад стараться.

Карл. Молодец. Что ж, так каждый день он уходит?

Иван. Нет, раза два в неделю, а то дома сидят. А может, и уходят после десяти, только этого я не могу знать

Карл. Правильно. Кто же у него бывает?

Иван. Никого.

Карл. Неужели?

Иван. Бывают только господин Александров, довольно часто.

Карл. Какой Александров? Из банка?

Иван (слегка улыбаясь). Нет. Они зовут господина Александрова: Феклуша.

Карл. А!.. Что же они делают?

Иван. Не могу знать, Карл Эдуардович.

Карл. Правильно: ты чудесно отвечаешь. Но что ты им подаешь?

Иван. Подаю коньяк.

Карл. Много?