Новый Мир ( № 12 2007) - Новый Мир Новый Мир

Бог его знает, быть может, для России отказ от “внутренней” социальной и политической истории — действительно вариант не худший (хотя всякая “внешняя” история — предположим даже, что мы возьмем да как-нибудь эдак и завоюем опять полмира или прикуем к себе, станем диктовать ему условия, — без этой “внутренней” лишена какого-либо смысла). В конце концов, два десятилетия — большой срок, можно уже признать, что “обновленческие” проекты (если они и были) в целом в России провалились. Но мне-то жаль не России, я никакой такой карамельной счастливой России никогда не видел. Мне жаль собственной жизни и противно навязанное убожество моей собственной судьбы. Через двадцать пять лет взрослого, сиречь ответственного, существования гражданская, социальная ипостась моей личности обречена обнаружить себя то ли на нисходящем витке спирали, то ли просто в исходной точке. Время, отмеренное Богом, чтобы и эта немаловажная ипостась могла развиваться, стать чем-то, почувствовать некий смысл своего существования, — ушло здесь никуда, на пфук. Вот от этого времени я и не собираюсь отказываться, делать вид, будто хрен с ним, будто ничего и не было. Хотел бы — не смог, элементарное достоинство не позволит. Одно дело — претерпевать историю, другое — ее отсутствие. Я не смогу вернуться. Даже не представляю, что должно последовать за таким заявлением. Но не смогу — точно.

Мне жаль, что творческое начало во мне, уж каким бы оно ни было, не пожрало, не переплавило все, что называется “биографией”: “возрос в таких-то обстоятельствах”, “работал там-то”, “имел столько-то детей”. От таких вещей, конечно, совсем не отречешься (как это можно себе представить?), да и не то чтобы я очень хотел: сын доставляет мне радость, работа — порой — удовольствие, я бы предпочел ее не терять. Но мне необходимо было вместе с этим какое-то иное существование, с совершенно другой энергией, другим ритмом, которое вот сейчас, когда мое жизненное время одновременно ускоряется физически — дни летят все быстрее — и замедляется “информационно” — ничего не происходит, кроме начинающегося старения, — могло бы его подменить собой. По разным причинам, которые я почему-то не могу рассмотреть ясно, не могу разобраться, где здесь виноват сам, где вынужден был подчиниться судьбе, если не генетическому наследству, — ничего подобного я себе к сорока годам не создал, скорее даже разрушил то, что какое-то время было. Мне некуда уйти, спрятаться, не в чем забыться. Я не могу перестать быть собой, перевоплотиться в то, чем занят. Вообще единственное, чему я способен завидовать в других людях, — это совершенно иная биохимия. То есть в известном смысле я бы желал быть Димой Быковым. Мне до смерти надоело таскать из одной бессмысленной точки пространства в другую свое тело, ничего хорошего уже не обещающее, свою деревянную голову, скуку, депрессии (становящиеся не то чтобы глубже — но безысходнее), свое бесконечное — и напрасное — ожидание трансцендентных подсказок, исковерканную в детстве личность, психологические проблемы, страхи и попечения. Хуже всего, что я знаю: огонь, в котором все это можно было бы сжечь, существует. Только вот не во мне, не для меня.

Бодливой корове Бог рог не дает.

Время идет, и я все непосредственнее понимаю, что такое “свет Божий”. Я всегда был, да и сейчас еще остаюсь человеком ночным. Во всяком случае, ночью мне успешнее удавалось принудить себя к каким-либо занятиям. Ранние летние рассветы я воспринимал почти как несчастье. Только обживешься в теплом круге света настольной лампы, войдешь во вкус чтения или сочинительство наконец-то двинется с мертвой точки — а уже внешний мир нагло врывается в твои сосредоточенность и уединение. Собственно, я не противопоставлял ночь и день, свет и темноту: я полагал, что всему свое место, и, поскольку жизнь у меня впереди непременно насыщенная, исполненная событий и свершений, я и то и другое в равной мере смогу для себя использовать. Вечерний свет выгодно подчеркивал красоту, дух располагающего к себе пейзажа или города в короткий период относительной чистоты. Ослепительный полуденный, яркого дня, хорош зимой, если вокруг снег новый, белый, но слегка уже подмороженный, чуть с корочкой, и все сияет. Но темнота в сочетании с искусственным освещением представлялась целебнее за счет своей способности ретушировать неприглядные детали. Все, от чего и двадцать лет назад хотелось отворотить глаза, остается на своих местах. Электрические чудеса, происходящие от сочетания фар, фонарей, витрин с медленным снегом или метелью, с дождем, бусом, лужами на асфальте, по-прежнему дороги моему сердцу. И Москву, ничего не скажешь, ночную Москву на славу разукрасили рекламой и прожекторами, не гаснущими ночь напролет, не то что где-нибудь в Чикаго, где экономные американцы отключают роскошную подсветку небоскребов ровно в одиннадцать. Но просто быть — при свете дня, пускай самого серого и безрадостного дня, мне теперь как-то легче.

В сотый раз человек в гостях у старых друзей. В сотый раз берет с полок, вертит в руках, ставит на место одни и те же предметы. Из года в год. Хозяева, как бы хорошо ни относились к нему, уже несколько злятся, уже копится раздражение, его — пока в шутку — подозревают в клептомании, поддразнивают. А он-то все время надеется выжать из вещей что-то новое. Надеется, что они не совсем, не окончательно закостенели и весь мир с ними вместе. Если в старом тубусе из-под виски вдруг, через пять лет после того, как он это виски сам сюда и принес, вдруг, неожиданно, обнаружится не гукающая пустота, но хотя бы полупустая бутылка, — это было бы чудом непосредственным, радостным, детским, не таким “умным”, как то, на осознание которого он себя сам постоянно настраивает: мол, нужно понимать, что чудо уже в том, что все мы вообще существуем и можем какое-то время свое существование продолжать.

А в сто первый раз, или еще через год, он находит в тубусе свернутые в трубочку листы с рисунками. Хорошими. Это выросшая дочь друзей теперь хранит там, чтобы не мялись, работы своего кавалера-художника.

Биологи говорят: жизнь — это информационный процесс. У жизни есть цель и смысл — сохранение информации путем постоянного воспроизведения.

В телепрограмме показывают молодого жителя Брюсселя. Он чистит канализационные коллекторы. Ходит под старинными кирпичными сводами с мощным водометом и смывает со стенок прилипшее дерьмо. Он доволен своей работой — она стабильная и уважаемая. В коллекторе его показывают не очень долго. Больше — на отдыхе в служебном помещении. Он улыбается. В руке у него наладонный компьютер. На экранчике кино — приветливо машет рукой симпатичная голая блондинка с большими сиськами. Он поднимает вверх большой палец — здорово! Возможно, это его герлфренд. Возможно, когда кончится рабочий день, он снимет комбинезон, вымоется под душем — и они с ней займутся любовью. Но — не с целью произвести потомство. Нет, брюссельский гуатье против детей ничего не имеет. Он, в общем-то, и не прочь завести пару симпатичных бельгийских карапузов. Но не прямо сейчас. Потом. Когда-нибудь в будущем. Когда он получит должность старшего в бригаде и станет получать на триста евро в месяц больше. Вот тогда. Может быть, даже с этой девушкой, если они к тому времени еще не расстанутся. Брюссельский гуатье победил природу, хотя не знает об этом. Он свободней льва в саванне и касатки в океане. В определенном смысле он победил самое жизнь, поскольку способен не выполнять ее некогда обязательных для всего живущего требований. Разумеется, он не думает о природе. Он любит спорт, пиво, секс, иногда немного марихуаны. Он доволен собой, тем, что рационально планирует свое будущее, — ведь он не безрассуден, он не позволяет себе непродуманных поступков. Глядя на него, трудно поверить, что он расколот так же, как и я, как всякий другой, — и в трещину хлещет пустота. Что и он обречен не просто жить, но наблюдать, прочитывать собственную жизнь — ибо пару миллионов лет назад программа дала сбой и демаскировала себя, была захвачена порожденными этим сбоем сознанием и языком и превратилась из набора вполне кибернетических команд в текст. Гуатье повезло — он не из умников, он и комиксы-то читает с усилием. Он никогда не догадается, кем является сам для себя, раз может сказать: “Я счастлив”, “Я заболел”, “Я состарился”, “Я умираю”. Книгой.

Это такая тема для фантастического романа. Некий могучий космический разум, чувствуя угрожающую ему опасность, прячет невероятно ценную информацию на маленькой планете в системе маленькой звезды в одной из мириадов галактик — предварительно убедившись, что звезда раньше срока не взорвется, а вся система не войдет в какой-нибудь галактический пыльный мешок. Информация закодирована в длинных молекулах, наилучшую сохранность для нее в течение долгого времени должна обеспечить способность этих молекул, посредством определенных механизмов сборки из имеющихся в естественной или специально созданной среде химических веществ, к репликации, воспроизведению самих себя из поколения в поколение. Проходит полтора миллиарда лет. Для МКР — тьфу. Он возвращается, чтобы забрать свое.