Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Помогите! Нечистая сила!

— Слева на полке стоит бутыль с желтой жидкостью, — послышался из-за неприкрытой двери голос папы, — смешай с водой, выпей, и тебе сразу расхочется спать. Скоро я приду.

Действительно, двух глотков желтоватой жидкости, смешанной с водой, было достаточно, чтобы Аарон понял, что испугался он своего собственного сопения, и уже совсем уверенной рукой отодвинул он затканный золотыми ключами занавес, чтобы закрыть окно, в которое врывался в спальню резкий ветер, грозящий задуть светильник. Мраморная голова, как всегда, была полна раздумий об удивительных, недоступных человеческому разуму вещах. Шляпки железных гвоздей, обозначающие звезды, недвижно сидели в деревянных обручах.

"Спальня ведь примыкает прямо к залу, где стоит орган, — промелькнуло в совсем прояснившейся голове Аарона, — значит, Оттон рядом. Что они там делают?"

На цыпочках приблизился он к неприкрытой двери — и впился взглядом в щель, сквозь которую вливался в спальню свет трех или четырех светильников, куда больших, чем тот, что в спальне. Он увидел Оттона, стоящего на коленях на леопардовых шкурах, уткнувшись головой в колени папы. Угловатые плечи императора сотрясала дрожь, а может быть, рыдания. Он что-то шептал, но зал, где стоял орган, был очень большой, леопардовые шкуры лежали далеко от двери, слух Аарона не мог уловить ни слова.

Вдруг его охватило чувство огромной неприязни к Оттону. Ничего не осталось от дружеского соболезнования, которое возникло в конце исповеди. Достаточно было немного сосредоточиться — и Аарон понял, что неприязнь эта вызвана прежде всего воспоминанием об откровениях императора касательно его отношения к Феодоре Стефании. Так он не потому не хочет или не может расстаться с нею, что любит ее, а потому, что она необходима ему как поддержка?! Как только почувствует, что больше в ней не нуждается, оттолкнет ее: пускай тоже идет в монастырь или возвращается к детям! Аарон стал сравнивать отношение императора к Феодоре Стефании с отношением к ней Тимофея, и постепенно неприязнь к Оттону переходила в гнев и презрение. И одновременно он стал испытывать презрение и гнев к себе: нет, вся исповедь — что касается его самого — была единой непростительной ошибкой: с трудом завоевав превосходство над душой Оттона, он должен был сокрушать, сокрушать и только сокрушать! Ничего больше эта душа не заслуживает. Быстро пробегал он в памяти отдельные части исповеди с самого начала, и все они лишь укрепляли его в чувстве гнева и презрения. И это владыка мира, воскреситель римского могущества?! И в такую душу должна снизойти, пусть и мельчайшая, частица божественного величия?! Неприязнь постепенно переходила и на папу. Как мог подобный мудрец не разобраться в Оттоне, в том, чего достойна его душа?! Папа запретил Аарону сообщать, что он узнал на исповеди, — хорошо, Аарон не нарушит запрета. Но папа не может запретить ему говорить о том, что сам же наказывал ему перед исповедью. Как только он войдет в спальню, Аарон попросит его разрешить вопрос весьма важного значения: Сильвестр приказал ему дать отпущение грехов императору. Он это сделал, только теперь он хочет знать, просто должен знать, в каких церковных канонах написано, что священник может давать отпущение грехов тому, кто недвусмысленно заявил, что намерен закоснело пребывать в грешной любовной связи?

Неприязнь перекинулась и на Феодору Стефанию. Неужели она так глупа и не может понять, кем, собственно, является для Оттона? И подумать только, она отвергла любовь Тимофея, чтобы любить Оттона! Ведь после исповеди императора Аарон уже не сомневался, что Феодора Стефания любит только Оттона: страстно любит, искренне. Ошибается Иоанн Феофилакт, говоря, что на самом деле любила лишь своего мужа… Только теперь становятся вполне понятными улыбочки, которыми подбадривала Феодора Стефания императора во время казни Кресценция, только теперь понимает Аарон, что и его и Тимофея наполняло таким ужасом: мертвая голова Кресценция, поднятая с плахи рукой его жены! Даже не дрогнула тогда рука Феодоры Стефании, не дрогнуло и ее сердце, она преданно стояла рядом с тем, кого любила, мощно поддерживала своей любовью слабую — а вовсе не бедную, — убогую душу Оттона! И хотя само воспоминание о том страшном дне вновь вызвало дрожь ужаса, он тут же почувствовал, что испытывает и восхищение перед Феодорой Стефанией, а не презрение, не отвращение; а если к восхищению этому примешивается доза неприязни, то потому лишь, что он не поймет, не может понять, никогда не сможет понять, как же это получается, что она любит именно эту жалкую, убогую душу, а не великолепную душу Тимофея. Ведь такую женщину, как она, не должен ослепить блеск диадемы, случайно украшающей столь недостойное чело!

Из-за неприкрытой двери донеслись звуки органа. Папа играл. Из-под невидимых пальцев плыли к Аарону мягкие, баюкающие звуки. Что-то вроде колыбельной. Может быть, это переложенная на музыку песенка, которую напевала увенчанному двумя коронами сынку своему гречанка Феофано? Неразумно поступает Сильвестр Второй: в его музыке больше силы, чем в желтом напитке. Аарон вновь опустился в мягкое, удобное кресло. И закрыл глаза. "На минуту, всего лишь на минуточку, — пробормотал он про себя, — чтобы лучше внимать этим чудным звукам. Ведь я же не собираюсь спать, мне и спать-то не хочется".

Да, да, наверняка греческая колыбельная. Аарону даже казалось, что он видит колыбельку. Видит и Феофано. Не прерывая песни, императрица протягивает руки, достает ребенка из колыбели, прижимает к груди. Она стоит босая, в ночной, открывающей шею и плечи рубашке, волосы беспорядочно ниспадают прямо на личико Оттона — ему, своему сыну и королю, наследнику императорской короны, она может показаться и в таком виде, это не унижает ее величества. Она ставит сыночка босыми ножками на покрывающий пол тканый покров: но нет, это не дитя стоит, а красивый отрок, почти совершенно голый. "Пойдем к пруду возле Аппиевой дороги, — говорит ему Аарон. — Повеселимся свободно с девушками и юношами… Это ничего, что ты босой и совершенно голый… Ты же будешь там среди своих. Это тебя не унизит…" Оттон презрительно усмехается. "Некогда мне, — высокомерно говорит он, — я отправляюсь в поход, чтобы завоевать все царства мира…" — "Ты? Ты?" — столь же презрительно восклицает Аарон. "Да, я, вот увидишь". "Это, наверное, нечистая сила", — бормочет Аарон. Только магией можно добиться, что в маленькой папской спальне могло поместиться столько людей… Гуго Тосканский, Генрих Баварский, Куно Франкский, Герренфрид Лотарингский, архиепископ Гериберт и Арнульф… И сколько еще текут в распахнутые двери. Целые толпы… Сверкают копья и топоры, звякают мечи, звенят кольчуги и шпоры — действительно сила собирается могучая… и коня ведут — в спальню коня… Архиепископ Гериберт с почтением подставляет руку под закованную в железо ногу Оттона — император легко, ловко вскакивает, звеня латами, в седло, украшенное золотыми орлами. Боевую песню поют флейты — десятки флейт… Грозно взывают рога — сотни рогов… Гимном триумфа гремят трубы — тысячи труб… Аарон открывает глаза. Но не перестают петь флейты, взывать рога, греметь трубы — они-то как раз и разбудили его. Аарон побежал к двери. Папа сидел, наклонившись над органом. Это он вызвал слабым нажатием на клавиши пение десятков флейт, призыв сотен рогов, грохот тысяч труб. Гимн мощи и триумфа спадал невидимым блистательным пурпуром на плечи Оттона, который стоял недалеко от органа, гордо скрестив на груди руки, высоко подняв голову, радостно сверкая глазами, полными власти и беспредельного могущества.

9

Сильвестр Второй высоко ценил проницательность Иоанна Феофилакта. Но вопреки ожиданиям всего сената он не ответил утвердительной улыбкой на цветистую речь, в которой Иоанн Феофилакт с восторгом и почтением объяснял благополучное завершение кратковременной стычки между Римом и возвращающимся с Тибра императором прежде всего безграничной ученостью и мудростью учителя учителей Герберта. По мнению папы, не исполненная горькой жалобы и упреков прекрасная речь, произнесенная Оттоном с башни, а страх перед франкскими топорами и саксонскими копьями распахнул ворота, дерзко захлопнутые перед величеством. Топоров же этих и копий было в Риме, как полагал папа, решительно мало — приходится даже удивляться, как по сумели этого заметить дерзкие бунтовщики, которые осмелились всего несколько недель спустя после торжественного восшествия императора на Капитолий святотатственно выступить против наследника Ромула. "Мне удалось научить императорскую вечность мастерски овладеть латынью, но, к сожалению, не удается мне из пятидесяти топоров сделать триста, а из ста копий тысячу". Когда закончилось заседание сената и Иоанн Феофилакт остался один на один с папой, тот прямо спросил, действительно ли он верит, что очаг бунта подавлен. Дядя Тимофея пылко ответил, что не только верит, но и точно знает, потому что вместе с его двоюродным братом Григорием, от которого он отрекся и которого выдал в жаждущие мести руки императора, втоптана в землю всякая мысль о бунтах и покушениях.