Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

— Да, я знаю про это.

— Ну вот, с начала прошлой зимы, в те немногие дни, когда его жена появлялась в свете, герцог приезжал с ней и ни на минуту не выпускал ее из виду.

— Значит, он стал ревнив?

— Думаю, что так; хотя он не имел поводов ревновать, по крайней мере, за то, что происходило при нем. Герцогиня никому не выказывала предпочтения и относилась еще надменней и насмешливей, чем раньше, к своим обожателям, хотя и была по-прежнему окружена, потому что ее редкое появление в обществе усиливало эффект. Несмотря на это, я много раз замечал на лице герцога, не сводившего с нее глаз, волнение, которое мне больно было видеть.

— Воображаю, как это было интересно, при его смешном лице и уморительной фигуре! Ты шутишь!

— Говорю тебе, что я в числе других с любопытством и вниманием наблюдал за ним на этом балу. Он стоял у двери в то время, когда его жена с букетом в руках посреди зала шутила и разговаривала с некоторыми франтами, которые окружили ее в антракте между танцами. И что же? До этих пор чудное, неправильное лицо герцога всегда возбуждало во мне желание расхохотаться, а тут вдруг мне стало, при взгляде на него, так грустно, я почувствовал себя разжалобленным. Это нелепо, потому что в ревности нет ничего трогательного, в особенности у такого уродца, как герцог де Бопертюи. Но, воля твоя, впечатление было сильнее меня.

— Какие странные новости ты сообщаешь мне, мой милый! Но нет, нет, не могу решиться поверить, чтобы для порядочных людей у прелестной красавицы-герцогини не нашлось ничего, кроме сарказмов и высокомерия, между тем как она приучила себя к кабачкам! Говорю тебе, Жювизи, это из романа или, скорее, галлюцинация пьяницы Морэнкура!

— Я очень склонен думать, как ты. Но, с другой стороны, и раньше бывали случаи, когда светские дамы, переодетые, отправлялись искать приключений!

— Ты шутишь!

— Вовсе нет! Разве мы не слыхали от наших бабушек о похождениях принцессы Эгмонтской, которую ее любовники, красавец солдат и приказчик из лавки, принимали за гризетку? И разве Дюпре, знаменитый танцовщик прошлого столетия, или Моле и Барон, знаменитые актеры того времени, не удостаивались милостей многих важных, даже очень важных дам?

— Согласен. Но эти важные дамы жили в другое, чем наше, время; и потом они не удержали за собой незапятнанной репутации до двадцати трех лет, как герцогиня де Бопертюи, чтобы затем броситься с головой в отвратительный разврат.

— Мой бедный Монсеваль, ты, как и многие другие, был влюблен в герцогиню и потерпел неудачу; поэтому ты и теперь поддаешься ревности; она-то и не позволяет тебе судить правильно.

— Но раз о герцогине ходят подобные слухи (я продолжаю их считать нелепыми и лживыми), то как же ее принимают в обществе?

— Самым лучшим образом, как всегда.

— Ну вот видишь: если бы она вела отвратительную жизнь, ее бы не принимали так.

— Во-первых, повторяю тебе, вообще думают, что Морэнкур был пьян или обманулся сходством. А, во-вторых, ты знаешь, по своему рождению, по связям и положению и, в особенности, по уму, герцогиня — из тех женщин, с которыми в обществе всегда обязаны считаться.

В это время послышались звуки охотничьих рогов.

— Собираются на охоту, мой милый Жювизи, — сказал Монсеваль, вставая и затягивая пояс для охотничьего ножа. — Тебе не хочется ехать вместе с нами? А погода великолепная; съезжаются у павильона в лесу; будет множество публики, что, конечно, помешает правильной охоте, но зато какое оживление! Можешь судить по этому выезду.

И Монсеваль подвел друга к окну в курильной, которое выходило на один из дворов водолечебницы. Доезжачие протрубили в последний раз сигнал к отъезду и направились по дороге в лес; за ними следовали псари с гончими; во дворе стояло множество экипажей, куда вскоре начали усаживаться молодые женщины в изящных, свежих утренних туалетах; ливрейные грумы держали лошадей под уздцы, в то время как мужчины садились верхами, чтобы следовать за доезжачими.

Вдруг во двор въехала великолепная коляска, запряженная четверкой породистых красивых лошадей, с двумя ливрейными лакеями; господин правил сам с ловкостью и грацией, достойными президента английского клуба упряжной езды. В коляске сидела изящно одетая дама. Вуаль, спускавшаяся до половины, скрывала черты ее лица.

— Вот, мой милый, самая замечательная упряжка, какую я когда-либо видел, — сказал Жювизи своему другу, — невозможно лучше подобрать лошадей. Какова породистость, каков ход! Я уверен, что даже в лондонском Таттерсале не найдешь таких за две тысячи луидоров. Во всем этом виден замечательный вкус. Но чья коляска?

— Графа Дюкормье, нашего посланника. Видишь, он правит сам, как ловкий кучер; он, без сомнения, поедет на охоту.

— Этот высокий господин с розой в петлице — г-н Дюкормье? Действительно, я припоминаю теперь его лицо. Я видал его в отеле де Морсен. Но какой у него вид! Знаешь ли, Монсеваль, этому плуту очень повезло. Пятнадцать месяцев назад он был секретарем у де Морсена, а теперь он французский посланник при Баденском дворе, с 50-го тысячами экю годового дохода и в придачу граф или приблизительно граф! Но медаль имеет и оборотную сторону: ему приходится катать в своей коляске слишком перезрелую супругу, до такой степени она боится солнца; наверно, она сидит в его коляске и изображает из себя скромную фиалку под своей английской вуалью?

— Она самая. Но держу пари, что г-н Дюкормье вознаградит себя и прокатит также польскую княгиню, от которой здесь все без ума. Она, кажется, сильно отличает его.

— Да, вот что! Ну, а жена?

— Графиня Дюкормье относится, говорят, к этому как умная и порядочная женщина; она с большим достоинством ведет свой дом и, кажется, в восторге от того, что она жена посланника. Но, смотри, не говорил ли я? Коляска остановилась перед павильоном, где живет графиня Мимеска; видишь, она не заставляет себя долго ждать.

— Что за прелестная маленькая блондинка! Как она очаровательно одета, какое хорошенькое личико! — восклицал Жювизи, смотря, как графиня грациозно усаживалась в коляске рядом с г-жой Дюкормье, которая очень любезно здоровалась с ней, между тем как Анатоль Дюкормье говорил что-то обеим дамам.

— Бедная г-жа Дюкормье! — заметил насмешливо Жювизи. — Выходите после этого в сорок лет замуж за красивых молодых людей! Дарите им экипажи, чтобы они катали в них хорошеньких женщин, красота и молодость которых еще больше выигрывают рядом с вами!

— До свидания, Жювизи, — сказал Монсеваль, беря хлыст и палку, — у меня остается ровно столько времени, чтобы успеть сесть на лошадь. Сегодня прием у Дюкормье. По своему общественному положению ты имеешь право считаться в числе приглашенных. Хочешь, я тебя представлю? Там ты увидишь этого бесенка, графиню Мимеска, и можешь записаться в ряды ее поклонников, если заговорит ретивое.

— Конечно, рискну, мой милый. До вечера. Ты мне расскажешь об охоте, и если понаблюдаешь, то также и о том, что выйдет из поездки Дюкормье в обществе его почтенной половины и хорошенькой графини.

— Расскажу обо всем, что увижу и даже чего не увижу. До вечера, мой милый.

Приятели расстались.

XLI

По окончании охоты Анатоль Дюкормье вдвоем с женой вернулся домой, в отель французского посланника при Баденском дворе, изящное и роскошное здание. Он помог жене выйти из коляски. Множество лакеев в парадных ливреях с гербами, украшенными графской короной, выстроились в два ряда по пути своего господина. Камердинеры во фраках, при входе в приемный зал, почтительно встали.

— Где Роберт? — спросил Дюкормье.

(Роберт был метрдотель господина посланника.)

— Роберт в столовой, ваше сиятельство, — отвечал один из слуг.

— Позовите его.

Роберт явился. Анатоль отдал приказание:

— Велите хорошенько Ричарду (Ричард заведовал кухней г-на посланника) присмотреть за обедом как можно старательней. Чтобы все было готово ровно к семи часам. Его королевское высочество прусский наследный принц всегда садится в этот час за стол.