Ничейная земля - Збигнев Сафьян

Она ждала Завишу.

Ротмистр знал, что будет сказано, когда он сядет за стол, знал каждый жест, каждое движение, как будто они были женаты уже много лет. Салфетки, тарелка, салатница, графинчик. «О, я забыла о перце, ты ведь любишь перец, почему ты не снимешь ботинки, зачем же я тебе купила домашние тапочки, я боюсь, что ты не наешься, съешь еще кусочек этой телятинки, она так вкусна в холодном виде».

— Может, ты наконец сядешь, мне надо с тобой поговорить.

— Только, пожалуйста, не мучай меня. — Большие круглые глаза, плотно сжатые губы, брови, чуть подведенные карандашом.

— Вот деньги, которые ты получила в наследство от Стася. Здесь пока половина.

Молчание.

— Ты меня понимаешь?

— Нет. Не клади их на салфетку, ведь деньги грязные, вот ты держишь в руке банкноты, а потом берешься за хлеб. Что мне с ними делать? Уж больно их много… Я поставлю ему надгробный памятник, я все уже обдумала, знаешь какой? Большой камень неправильной формы, как будто неотесанный, сейчас я тебе нарисую, и крест… Я вчера была на кладбище, знаю, сколько это будет стоить и у кого дешевле заказать… В апреле можно начать. А остальное положу на сберкнижку. Если я буду добавлять семьдесят злотых в месяц к тому, что у меня есть…

— Перестань.

— Ты устал?

— Нет, я не устал.

Как ей это все объяснить? Он посмотрел на портрет Юрыся, висящий над диваном. Это была увеличенная фотография. Юрысь в мундире подпоручика легионов казался Завише нереальным, фальшивым, из другой сказки, как будто не было ничего общего между прошлым и настоящим. Он не мог найти подходящих слов, а вернее, совсем их не искал, понимая, что они не существуют. Ванда убирала со стола, сейчас она пойдет в спальню стелить кровати. Может быть, отложить разговор до утра? Нет, откладывать нельзя. Когда Завиша смотрел на Ванду, его все время преследовало ничем не объяснимое ощущение нереальности, почти невероятности того, что с ним происходит на Пивной улице. Много удивительных вещей видел он в жизни, но всегда (не «обычно», а «всегда») это были события, не противоречащие его опыту. Но здесь у него все время было такое чувство, хотя он сам понимал его абсурдность, что квартира на Пивной улице — это ловушка для него, что кто-то постоянно наблюдает за поведением Завиши за столом и в кровати, а также в тот момент, когда он слушает необыкновенные рассказы Ванды о Юрысе и о тайнике советника Зярницкого. Возможно, что именно глаза Ванды, которые он, просыпаясь ночью, видел открытыми, эти кроткие и внимательные глаза и наводили его на мысль о ком-то совершенно чужом и незнакомом. Бывало, что Завиша хотел все забыть и убежать, бросив ее на произвол судьбы. В эти минуты он представлял себе Ванду, в ожидании сидящую вечерами у стола, постоянно накрытого на две персоны, ждущую непреклонно и упорно. Одиннадцать тридцать, она откладывает вязание, относит тарелки в кухню, аккуратно ставит их в буфет и идет спать. И так каждый вечер.

— Тебе придется уехать, — сказал он.

— Мне? — удивилась Ванда. — С тобой?

— Сначала ты поедешь одна, потом я к тебе приеду.

Ванда села рядом с ним и тут же энергично задвигала спицами, ожидая разъяснений.

— Речь идет о твоей безопасности, — сказал Завиша. — Ты слишком много знаешь.

Она молчала.

— Ты слишком много знаешь, — повторил он. — Есть люди, у которых могут возникнуть подозрения, что у тебя остались бумаги или записи Юрыся. Они будут стараться выжать из тебя нужные им сведения.

— Какие? — Она не изменила положения, не смотрела на Завишу; ее пальцы двигались ловко и быстро.

— Это неважно.

— А что ты сделал с бумагами Стася?

— Передал кому следует.

— Это хорошо. Я никуда не поеду.

— Нужно, понимаешь?

— Что они мне могут сделать? И кто? У меня ничего нет, и знаю я только то, что мне рассказывал Стасинька. Это никому не нужно.

— Ты поедешь во Францию. — Завиша чувствовал, что он говорит слишком громко, что не следует так спешить, что с этой женщиной нужно разговаривать иначе. — Денег тебе хватит. У меня есть во Франции приятель, он тебя как-нибудь устроит, а потом и я приеду. Подумай, мы интересно проведем несколько месяцев, а может, даже и лет, ты будешь путешествовать, а потом мы вернемся. И ты станешь моей женой. — Этого он говорить не собирался, раньше ему и в голову не приходило, что на Ванде можно жениться, тут он понимал Юрыся, но впечатление было такое, что она не расслышала или не хотела его понять.

— Нет.

— Не доводи меня до отчаяния.

— Чайку еще выпьешь? А может, отвара травяного на ночь? Голос у тебя хриплый, ты покашливаешь. И не говори со мной так. Я не могу уехать из Варшавы. Здесь моя квартира, здесь могила Стася… Уже поздно… — Спицы мелькали все быстрее и быстрее.

— Уедешь, — шепотом сказал Завиша.

Его охватил гнев, сдерживать который не было сил.

— Ты знаешь, как погиб твой Стасинька? Слушай внимательно: я расскажу тебе, как все было на самом деле, как выглядит следствие по его делу. Скоро, если ты останешься здесь, ты сама прочтешь в газетах. Тебе будет неприятно. И тебе же лучше…

Завиша не хотел больше щадить ее, ему надоело соблюдать правила игры, которые она установила.

— Правда, человек, которого обвиняют в убийстве, — продолжал он, — совершенном якобы из ревности, вероятнее всего, невиновен…

— Перестань.

Он удивился, оказывается, ему было приятно причинять ей боль. Именно так: не сразу, а постепенно, не щадя, рассказать наконец Ванде обо всем. Как она будет себя вести? Плакать? Он никогда не видел, чтобы она плакала. И может быть, хоть на короткое время станет понятной и естественной.

— Ты должна меня выслушать.

Ему казалось, что Ванда скажет: «Не хочу» — или попытается убежать, он предполагал, что потом, мучаясь от любопытства, она сама попросит, чтобы он рассказал, добровольно согласится на эту болезненную операцию.

— Я знаю, — сказала она.

— Что ты знаешь?

— Все, что мне нужно. О Стасиньке… и о его смерти. Нет, не надо ничего говорить.

— Но почему же ты…

— Так нужно было.

— Не понимаю. Объясни мне, что ты знаешь.

— Уже поздно.

— Я тебе не верю. Ты избегаешь, боишься правды.

— Ты как ребенок: непослушный, невоспитанный ребенок. Не понимаешь самых простых вещей. Тебе хочется обязательно рассказать. Зачем? Ты не подумал о том, что если бы я и в самом деле хотела, то давно бы тебя попросила? Ты меня все время о чем-то спрашиваешь, я же тебе вопросов не задаю. Значит, у меня есть на то свои причины. Я все время одна, Стасинька приходил редко, ты теперь приходишь чаще, но я думаю, что это тоже скоро кончится. Иногда я хожу по городу, иногда разговариваю с людьми; редко, но разговариваю. И у меня есть все, что необходимо для жизни, и я знаю все, что мне нужно, а вы знаете так много, что в этих ваших знаниях уже не может быть правды, ведь правда одна и она проста, а у вас нет ничего, кроме лжи и обмана. Нет, я не думаю, что ты хочешь меня обмануть; ты не можешь иначе, и Стасинька не мог иначе. Вы очень похожи.

— Я совсем не похож на Юрыся.

— Конечно, нет, — улыбнулась она, — я шучу. Но так же, как он, ты благородный, добрый, очень честный человек и жертвуешь собой ради других.

— Перестань! Это…

— Не сердись на меня. Я очень не люблю, когда на меня сердятся. Сейчас ты послушаешь радио, а я вымою посуду. Если хочешь, можешь ложиться.

Потом, у себя дома, сидя за пустым письменным столом — пора наконец браться за работу, а то он потерял все контакты и заказы, — Завиша думал об этой ночи, совсем не похожей на все предыдущие, которые он провел с Вандой. Как будто ей удалось наконец освободиться от всего, что ее сдерживало, Ванда стала свободной, счастливой и искренней, она была агрессивной и требовательной, а Завиша подчинялся ласкам, о которых не мог раньше и мечтать, и чувствовал себя просто смущенным, потому что Ванда выполняла такие его прихоти, о которых он не смел до сегодняшнего дня заикнуться. Всегда по-супружески покорная и почти демонстративно отказывающаяся от возможности чувствовать самой, теперь она так же демонстративно проявляла свои чувства, как бы желая показать Завише, что именно в эту минуту, именно сейчас, она по-настоящему счастлива.

Утром Ванда вела себя как обычно, только в тот момент, когда она целовала его на прощанье, ему показалось, что на ее лице появилась не то ироническая, не то грустная улыбка, как будто говорящая: «Все-то я о тебе знаю, такой уж ты человек».

Смешной, стареющий тип, подумал Завиша. Ноги в носках вытянуты под письменным столом, потому что куда-то пропали домашние туфли, и, как всегда, утром немного побаливает то место, где печень. Хочешь, чтобы я поверил, что ты меня любишь? Давай избавим друг друга от признаний, это хуже, чем стареющая нагота или запоздалые любовные игры. Лучше не говори ничего: каждое слово, которое ты сможешь придумать, покажется неискренним и лживым. Это не я скрываю от тебя правду, а ты, наглухо закрытая и недоступная, прячешь все от меня.