Сердце на ладони - Иван Шамякин

— Я тебе все объясню, Галка, Выслушай только.

— Не подходи! Не надо мне никаких объяснений! Все! Все! Все! Теперь я не буду плакать… Мы — чужие. Ты обставил себе новую квартиру, иди туда. Не уйдешь ты — я ни одного дня, ни одной минуты не останусь здесь. Все! — Она произносила эти «все», словно ставила точки.

Ярош понял, что это больше чем нервная вспышка, это твердое решение, и не знал, с какой стороны подступиться к жене. Он остановился, посмотрел на жену ласково, с болью, укоризненно покачал головой: глупая, глупая! Она не выдержала его взгляда, закрыла лицо руками, передернулась. Сдерживая рыдания, заговорила сквозь ладони, глухо, чужим голосом:

— Боже мой! Семнадцать лет жила с этим чловеком! Отдала ему все. А он… Ему мало было этой толстой распутницы, всех баб, которых имел… Ему понадобилось еще спутаться с пациенткой. Какой позор! — Она открыла лицо и недобро улыбнулась. — Но что я хочу от того, кто мог убить, задушить человека с большей легкостью, чем я вырываю зуб!..

Это было уже слишком. Даже для его нервов и рассудительности, И он загремел на всю квартиру:

— Да вы хоть подумали бы, какая она сейчас женщина! Врачи липовые! — и выругался грубо, зло, как не ругался еще при жене никогда.

Он не знал, что дома Наташа. Она сидела в кабинете, где всегда готовила уроки, если отца не было дома. Она видела, в каком состоянии вернулась домой мать. Когда пришел отец и сразу направился в спальню, девочка насторожилась. Нет, она не подслушивала. С малых лет ее учили, что это нехорошо. Но когда отец закричал, Наташа не выдержала.

Она появилась в дверях спальни в черном фартучке, с бантиками в косах, стройная, высокая (в отца пошла), с ласковой улыбкой на лице,

— Здравствуй, папа. Мы не виделись сегодня, — подбежала, поднялась на цыпочки, чмокнула в щеку,

— Твой папа подлец! — Потеряв власть над собой, Галина Адамовна пустила в мужа самый тяжелый камень. Она не ожидала, что камень этот может обратиться против нее.

Наташа отступила на шаг, оглядела отца, потом мать и — снова кинулась к отцу. Обняла за шею, повторяя:

— Неправда! Неправда! Неправда! Он добрый, он умный. А ты… ты… не хочешь понять… ты… ревнивая. Ты… отравляешь ему жизнь.

— Наташа! Наташка! Разве можно! Замолчи! — Антон Кузьмич выговаривал ей, но прижимал дочку к себе. Гладил худенькие плечи и чувствовал, что у самого навертываются слезы.

Дочка вырвалась, выбежала из комнаты. Галине Адамовне стало худо, у нее начался сердечный припадок,

Валентина Андреевна получила анонимное письмо. Трудно объяснить, почему Гаецкая женщинам, дружившим между собой, решила «открыть глаза» по-разному: одной напрямик, другой — анонимно.

Нельзя сказать, что Валентина Андреевна никогда не ревновала Кирилла. Всяко бывало в жизни. На то и жизнь. Но она никогда не теряла головы и способности рассуждать, анализировать. У нее был опыт и хорошая женская мудрость. Если ни одна из двух женщин-врачей не задумалась о том, сколько нужно времени, чтобы после операции человек вернулся к нормальной, нет, не только нормальной — активной физической жизни, то ей прежде всего именно это пришло на ум, и она не поверила связи Яроша с Зосей. Кирилл и Маша?.. Если бы речь шла о любой другой женщине, у Валентины Андреевны, возможно, и возникли бы некоторые сомнения: нет дыма без огня. Но Маша… Она видела девушку один раз и знала, что она нравится Тарасу и Славику. И вдруг — Кирилл. Нет, нет, нет! Она с отвращением, с негодованием отбросила эту грязную сплетню. Ей была по сердцу Маша, она верила в ее ум, в ее честность и девичью чистоту: интуиция, чутье педагога говорили ей, что такая натура не способна на подлость.

Вечером она показала письмо Кириллу. Пока он читал, она пытливо вглядывалась в его лицо. Сперва он покраснел, потом побледнел. Как бы истолковала это Галина Адамовна! Валентина Андреевна увидела иное: удивление и негодование. Дочитав до конца, он растерянно посмотрел на жену.

— Черт знает что такое! Подумать только, какой черной душой надо быть, чтобы из всех этих фактов сделать такие выводы. Вырвали мы ей квартиру, купили мебель, привезли из больницы, были еще раза два. Ты читала ее рассказ. Да, приезжали они с Антоном по грибы… Ну и что? Это она, Гаецкая. Не зря Антон так не любит эту бабу.

— Вообще-то ты, Кирилл, на каждую хорошенькую женщину глядишь, как кот на сало..

— Валя!

— Но не бойся. Этому письму я не верю. Не потому, что так уж уверена в тебе. Не обольщайся. Верю им — Зосе, которую знаю по твоим рассказам, и Маше…

Кирилл с облегчением заговорил: — Знаешь, о чем я подумал? Почему у таких умных людей, как мы с тобой, такие неразумные дети?

— Что тебе надо от детей? — сразу нахмурилась Валентина Андреевна. — Ум приходит с годами. А у тебя его и сейчас не слишком много, если ты о нем такого высокого мнения.

О чем угодно она могла говорить рассудительно и спокойно. Но не дай бог затронуть ее детей, даже родному отцу.

Кирилл понял, что сделал неверный шаг, не сумел подольститься к жене.

— Ну ладно, ладно. Не злись. Почему ты думаешь, что я так уж плохо думаю о наших детях? Просто хочу, чтоб они были лучше, чем мы.

Валентина Андреевна тяжело вздохнула.

— Разве можно, Кирилл, подводить всех под одни нормы? Вот Галина Адамовна, ведь неплохой человек? Но представляю, что с ней творится, если и она получила такое подленькое письмо.

— Неужели можно этому поверить?

— Ты не знаешь ее! Надо сейчас же сходить к ним.

На их звонок открыла Наташа. У девочки был такой вид, как будто она только что вернулась с похорон близкого человека..

— Папа дома?

Она кивнула головой.

— А мама?

— И мама.

Антон Кузьмич сидел в своем заетавленном книжными шкафами кабинете и бездумно листал какой-то художественный альбом.

Галина лежала в спальне. Она не хотела видеть ни мужа, ни дочери — этого «ярошевого отродья», как она кричала в истерике. Возле нее сидел Витя, деликатный, рассудительный мальчик. Галина Адамовна больше любила сына, чем резкую, несдержанную дочь. А Ярошу, наоборот, не очень нравилась в сыне излишняя мягкость характера.

Валентина Андреевна мигом оценила ситуацию и тут же пошла к подруге. Кирилл, увидев, в каком настроении Ярош, сделал попытку пошутить:

— Что? Сполна выдала?

Антон Кузьмич сжал руками виски, на лице его отразилась мука.

— Ужас! Если это будет повторяться, если, так пойдет дальше, невозможно жить, невозможно работать…

Шикович отбросил шутливый тон. Очевидно, дело серьезно, если даже Ярош, такой богатырь, к любым невзгодам относящийся с юмором, так тяжело переживает это. Кирилл плюхнулся в кресло напротив друга. Щелкнул портсигаром.

— Ты мне объясни. В чем ты провинился перед ней, что она так тебе не верит?

— Не хватает внутренней культуры. Обыкновенной интеллигентности. Все несчастье наше, что мы не воспитали в нашей интеллигенции внутренней культуры.

Прошел добрый час, прежде чем Валентина Андреевна позвала их в спальню.

— Ну вот что, мальчики, — сказала она двум взрослым мужчинам, точно ребятам. — Садитесь и рассказывайте. Только не вертеть хвостом, а то уши надеру.

Они рассказывали долго — до поздней ночи, рассказывали, перебивая и дополняя друг друга.

Казалось, наступило примирение.

27

Председателем сессии выбрали Гаецкую. Появление ее за столом президиума депутаты встретили веселыми аплодисментами. Раньше председателем всегда выбирали мужчину, секретарем — женщину. На прошлой сессии кто-то из депутатов заметил, что это ущемление прав женщины. И вот впервые сделали наоборот.

Тамара Александровна со скромной улыбкой кивала знакомым в зале. Она умела держаться на людях! Деловито огласила повестку и регламент. Все было расписано, привычно, и никто не ожидал предложений к порядку дня. Но вдруг Ярош заявил, что ему для содоклада нужно не двадцать минут, как предложено, а минимум час, есть что сказать о медицинском обслуживании города.

Зал загудел, оживился. Такие вещи случаются редко.

Кто-то громко спросил:

— Почему раньше не договорились? Гукан встал, чтоб отклонить просьбу Яроша: предстоит обстоятельный доклад заведующего отделом, и нет нужды давать столько же времени и содокладчику. Но его опередила Гаецкая.

— Я думаю, дадим доктору Ярошу час. Вопрос важный, а он наш лучший специалист. Кто за — прошу поднять руки.

Работники горсовета и врачи проголосовали, движимые любопытством, остальные из уважения к известному хирургу.

А сам Ярош вдруг подумал, что не нужен ему Час. В его содокладе, написанном уже давно, добрый десяток страниц уделялся третьему клиническому объединению, которым руководила Гаецкая. Как будет истолкована сейчас такая жесткая критика ее работы? Еще до начала сессии по тому, как здоровались с ним знакомые, он понял, что круги от ее сплетни разошлись широко. Как ему лучше поступить?