Дон Кихот - Мигель Сервантес

Погрузившись душой в эти сладкие мечты, он шел такой задумчивый и довольный, что совершенно позабыл о неприятностях пешего хождения.

Всю эту странную сцену священник и Карденио наблюдали сквозь кустарники и не знали, каким бы способом присоединиться им к остальной компании. Но изобретательный священник вскоре нашел средство, как выйти из этого затруднения. Он очень искусно остриг бороду Карденио ножницами, которые он носил в футляре, затем надел на него свой темный плащ и черный воротник; сам же остался в одних штанах и подряснике. Карденио настолько изменился от такого наряда, что не узнал бы самого себя, если бы посмотрел в зеркало. Хотя за это время остальная компания опередила их, тем менее оба друга успели раньше ее добраться до большой дороги, потому что выступы и кусты заграждали проход и не позволяли всадникам совершать путь так же скоро, как пешеходам. Придя на долину, оба пешехода остановились у выхода из гор; и, как только священник увидал, что Дон-Кихот, в сопровождении своих спутников, приближается, он стал пристально рассматривать его, показывая жестами, как будто бы он старается его узнать; затем, понаблюдав его долгое время, он побежал в веку с распростертыми объятиями, крича на бегу, насколько хватало силы в его легких:

– Привет зеркалу рыцарства, моему храброму земляку Дон-Кихоту Ламанчскому, цвету и сливкам вежливости, прибежищу и защите угнетенных, квинтэссенции странствующих рыцарей!

С этими словами он обнял колено левой ноги Дон-Кихота, пораженного тем, что делал и говорил этот человек, и со вниманием его рассматривавшего. Наконец, он узнал священника и, сильно удивленный встречей с ним, хотел сейчас же слезть с коня; но священник не пускал его.

– Нет, господин лиценциат, – воскликнул Дон-Кихот, – с позволения вашей милости я это сделаю. Не годится мне быть на лошади, когда ваше преподобие идет пешком.

– Ни за что не допущу этого – ответил священник, – оставайтесь, ваше величие, на лошади, ибо на лошади вы кидаетесь в величайшие приключения и совершаете изумительнейшие подвиги, какие только когда-либо служили зрелищем для нашего века. Для меня же, недостойного священника, достаточно будет сесть на мула, позади кого-нибудь из этих господ, сопровождающих вашу милость, если они дадут на то свое позволение, и я буду воображать, что сижу, по крайней мере, на коне Пегасе или на зебре, на которой ездил славный мавр Мусарак, до сих пор покоящийся очарованным в великой пещере Зулеме[40] вблизи великого города Комплуто.

– Я не подумал об этом раньше, господин: лиценциат, – сказал Дон-Кихот, – но я уверен, что принцесса, во имя любви ко мне, прикажет своему оруженосцу уступить вам седло на своем муле, а самому устроиться сзади вас, если только животное потерпит другого всадника.

– Без сомнения, – ответила принцесса, – но мне нет надобности приказывать господину моему оруженосцу; он так предупредителен и так строго соблюдает правила придворной вежливости, что, наверное, и сам не допустит идти пешком духовное лицо, когда оно могло бы ехать.

– Конечно, нет, – отозвался цирюльник; и, спустившись с мула, он предложил священнику сесть в седло, что тот и сделал без дальнейших церемоний. Но беда была в том, что мул был наемный, то есть плохой. Когда цирюльник хотел усесться на его спину сзади священника, животное взбросило кверху задние ноги и так лягнуло ими по воздуху, что, будь удары направлены в голову или в живот господина Николая, он бы, наверно, проклял пришествие Дон-Кихота в этот мир. Все-таки эти удары толкнули его так сильно, что он порядком ударился о землю, позабыв о бороде, полетевшей в другую сторону. Заметив свою потерю, он не мог придумать ничего лучшего, как только закрыть лицо обеими руками и жалобно закричать, что проклятое животное разбило ему челюсти. Когда Дон-Кихот увидал, что пук волос без мяса и крови далеко отлетел от лица оруженосца, он воскликнул:

– Великий Боже! вот чудо-то! мул отшиб ему бороду от подбородка, как будто мечем срезал.

Священник, увидав, что его выдумке грозит опасность быть разоблаченной, поспешил подобрать бороду и отнести ее к господину Николаю; все еще распростертому на земле и издававшему глухие стоны; затем, прижав голову цирюльника к своему животу, он привязал к ней бороду, бормоча про себя слова, как говорил он, некоторого заклинания, имевшего силу приращивать бороды, в чем все и убедились потом. Действительно, когда он привязал хвост и отошел, оруженосец оказался таким же здоровым и бородатым, как и прежде. В изумлении от такого исцеления, Дон-Кихот стал просить священника научить его, когда будет время, словам этого заклинания, сила которого, по его мнению, наверно, не ограничивается только приклеиванием бород, так как очевидно, что, когда отрезают бороды, то повреждают при этом и мясо, и, стало быть, заклинание оказывает действие и на мясо и на волосы, если исцеляет все сразу. Священник согласился с ним и обещал при случае научить его заклинанию.

Затем было решено, чтобы на мула сел только один священник; цирюльник же и Карденио должны были по временам сменять его до тех пор, пока не доедут до постоялого двора, находившегося, во всей вероятности, на расстоянии двух миль от того места. Когда двинулись в путь, трое верховых, Дон-Кихот, священник принцесса, и трое пеших, Карденио, цирюльник и Санчо Панса, рыцарь сказал девице:

– Ведите теперь нас, ваше величие, куда вам будет угодно.

Но прежде чем она ответила, священник сказал ей:

– Куда вы хотите вести нас, ваше высочество? Не в Микоммконское ли государство? Ведь, кажется, так, или я ничего не понимаю в государствах?

Догадливая Доротея хорошо поняла, что ей нужно ответить.

– Именно в это-то государство я и направляюсь, милостивый государь, – сказала она.

– В таком случае, – возразил священник, – вам неминуемо придется проезжать через мою деревню; оттуда ваша милость отправитесь в Карфаген, где с помощью Бога вы можете сесть на корабль, и если ветер будет попутный и море спокойно, то лет через девять или немного раньше, вы уже увидите озеро Меонское, то есть Палус-Меотиды, от которых дней сто пути до королевства вашего величия.

– Нет, вы ошибаетесь, ваша милость, – ответила она, – не прошло и двух лет, как я выехала из него, и хотя погода не всегда благоприятствовала нам, вот уже достигла Испании, чтобы найти предмет моих желаний, рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, гром славы которого поразил мои уши, едва только я вступила на испанскую почву. Именно молва об его подвигах и побудила меня отправиться на его поиски, чтобы доверить себя его великодушию и поручить посредничество в моем деле мужеству его непобедимой руки.

– Довольно, довольно, сударыня! – воскликнул Дон-Кихот, – прекратите свои похвалы мне; я враг всякого рода лести и, хотя бы вы и не имели намерения льстить мне, все-таки такие речи оскорбляют мои целомудренные уши. Не знаю, есть у меня мужество или нет, но могу только сказать одно, что тем, которое у меня имеется, я, пока жив, готов служить вам, принцесса. Но до поры до времени оставив это; теперь же я бы попросил господина лиценциата рассказать мне, что привело его сюда одного, без слуги, и, притом, так легко одетого, что мне просто становится страшно.

– Я коротко отвечу на ваш вопрос, – сказал священник. – Надо вам сказать, господин Дон-Кихот, что я и господин Николай, наш друг и цирюльник, отправились в Севилью получить некоторую сумму денег, присланную мне одним родственником, много лет тому назад переселившимся в Индию; сумма была не пустяковая, около шестидесяти пиастров высокой пробы; и вот, когда мы проходили вчера этою глухою местностью, на нас напали четыре разбойника большой дороги, которые и обобрали нас до самой бороды, так что цирюльник счел даже нужным устроить себе поддельную бороду. А молодого человека (он указал при этом на Карденио) они оставили, просто в чем мать родила. Но любопытнее всего, что в окрестности ходят слухи, будто бы люди, очистившие нас, были галерными каторжниками, которых, не смотря на сопротивление комиссара и конвойных выпустил на свободу один храбрый человек, давший им возможность навострить лыжи. Без всякого сомнения, этот человек лишился рассудка, или он – такой же злодей, как и освобожденные им, одним словом, человек без души и без совести, если у него хватило духу пустить волка в стадо овец, лисицу – в курятник, трутня – на мед. Он захотел оскорбить правосудие и восстать против своего короля и природного господина, справедливые повеления которого он грубо нарушил; он захотел, говорю я, отнять у галер руки, которые приводят их к движение и встревожил святую германдаду, мирно покоившуюся в течение многих лет; он захотел, наконец, совершить дело, губящее его душу и не приносящее пользы его телу.

Санчо рассказал священнику и цирюльнику о приключении с каторжниками, из которого его господин вышел с такою славою; вот почему священник и налегал особенно на описание его, чтобы посмотреть, что сделает или окажет Дон-Кихот. Бедный рыцарь только менялся в лице при каждом слове, не осмеливаясь признаться, что он был освободителем этих честных людей.