Дорога неровная - Евгения Изюмова

Шел себе гатью да посвистывал. И почуял вдруг, как зверь, что следит за ним кто-то зорко. Глянул вправо-влево и увидел горящие глаза: волки! Вот подкараулили так подкараулили: ни ружья с собой, ни верного Серка!

Максим ускорил шаг. А волки — ближе и ближе. Выхватил Максим рыбину мерзлую из мешка, бросил стае. Волки сбились в кучу над рыбиной, и вновь через секунду потрусили следом, охватывая Максима подковой. Тогда Максим швырнул на дорогу весь мешок, а сам бросился бежать. Но волки, расправившись с мешком, настырно продолжали преследование. Максим вынул из кармана спичку, выдрал пук камыша, поджег, махнул факелом на зверей — те отступили. Так и пятился Максим, поджигая пучки камыша, боясь упасть — тогда волки и накинутся, вон вожак уж изготовился.

— Ах ты, гад! — Максим резко шагнул вперед, ткнул матерому волчищу факел в морду так неожиданно, что тот не успел увернуться и взвыл от боли и страха перед огнем. — Ага, подпалил я тебе усы, мать твою, перемать…

А сам думал: хоть бы до околицы добраться, не набросились бы раньше времени. Кончится гать — кончится и камыш, тогда — шабаш, пропал Максим Дружников… И когда нечего уже было жечь, Максим поджигал и бросал в сторону волков спички. Хилый огонек вспыхивал на секунду и тут же затухал на ветру, и волки уже перестали опасаться огня, но за спиной Максима забрехали собаки, и вскоре он уперся спиной в закрытые жердяные ворота на дороге. Кулем перевалившись через ворота, бросился, спотыкаясь, к домам. Волки не посмели войти в деревню, потому что в ней стоял сплошной лай собак, учуявших зверей.

Максим ввалился к Бурдаковым вместе с клубами морозного пара и глупо засмеялся, привалившись к косяку: спасен! Значит, долго жить будет.

Через две недели Максим Дружников приехал в Шабалинскую школу с утра в субботу. На подводе вновь были дрова, на сей раз сосновые. Он деловито завел Серка во двор, сгрузил дрова.

Павла увидела Дружникова из окна, объявила перерыв — все равно ребята хоть и сидели смирно, а вытягивали шеи, смотрели, что там во дворе делается. И только Павла объявила переменку, все мальчишки повскакивали с мест и ринулись во двор. За ними — девочки.

— Дети, дети! — кричала с крыльца Павла. — Оденьтесь, пожалуйста, простудитесь!

Но ее никто не слушал. Одни гладили по морде Серка — знали о его прошлогоднем геройстве, другие начали помогать Дружникову. Чурбаки, что по силе, мальчишки носили, а те, что потяжельше, катили по земле. Раечка Дружникова подбежала к отцу, прильнула к его руке. Дружников нагнулся, поцеловал девочку, что-то ей сказал, и та звонко рассмеялась. И Павла, глядя на них, впервые подумала, что ее Витюшка не может приласкаться к отцу, он его ни разу не видел.

Дружников отошел от детворы, поздоровался и сказал, отводя в сторону взгляд:

— Это… Павла Федоровна, вы бы отпустили ребятишек домой, а после обеда пусть придут, я к тому времени дровишек наколю, а они потом поленницу сложат. Для них же дрова, вот пусть и поработают. А это… — он потупился и протянул лукошко с мороженой рыбой, — это на ушицу вам.

— А что? Мысль интересная, — улыбнулась Павла. — Я так и сделаю. Все равно сегодня суббота, вот и закончим занятия пораньше. — Ребята, — позвала она учеников.

Когда дети подошли, она объяснила, что дальние могут идти домой до понедельника, а шабалинским надо будет после обеда одеться во что похуже и придти к школе.

— Максим Егорович обещал дрова наколоть, а мы сложим их в поленницу. Согласны?

— Ура! — завопили ребятишки, одевшись, сиганули от школы в разные стороны.

Павла побежала к Симаковым, чтобы попросить у Евдокии муки да пару яиц: она затеяла попотчевать помощников блинами. Евдокия дала, а когда Павла заикнулась, что все отдаст, как купит, замахала возмущенно руками:

— Что вы, что вы, Павла Федоровна! Каки счёты, вы ж детей наших уму-разуму учите, мои-то сорванцы только про вас и говорят, — и похвалила. — А дрова будут разгружать да прибирать — дело хорошее, пусть к делу привыкают, не городские, мужицкие дети.

Павла пекла блины и, поглядывая иногда в окно, любовалась Дружниковым — ладным, ловким, сильным. Он разделся до рубахи, и под ней перекатывались бугристые мускулы. Не любоваться Дружниковым было невозможно: он не просто работал — красиво работал, разваливая с одного удара чурбаны пополам, а потом четкими и точными ударами разбивал те половины на ровные и почти одинаковые поленья. И пока подоспели ребята-помощники, он успел наколоть огромную кучу дров. Павла вместе с ребятами принялась таскать дрова да складывать в сарае поленницу, а Витюшка деловито подбирал щепки и тоже носил их в сарай. Он недавно научился ходить, и ходил медленно, осторожно и важно, вперевалку, лицо у него было серьёзное и насупленное, и когда девочки пытались с ним заигрывать, сердито замахивался на них кулачком. И почему-то лишь Раечке Дружниковой доверчиво подавал руку, когда она хотела поводить его по двору.

— Ишь, ты, — рассмеялся Максим, — сразу видно — мужик, бабьему племени не поддается! — и тут же покраснел оттого, что слова его могли не приглянуться учительнице. Павла сделала вид, что ничего не слышала, и Дружников успокоился. Он заглядывал иногда в сарай, поучал:

— Эти дрова сюда, а эти — к другой стене, я вот еще сушняку привезу, вот за милую душу и перезимуете…

Работали до темна. Большую часть дров убрали, и Максим, улыбаясь, отрапортовал:

— Ну, Павла Федоровна, принимайте работу! — и пообещал. — Я у сестры переночую, а завтра все до ума доведу.

— Спасибо вам, Максим Егорович, и вам, дети, спасибо! — радовалась Павла. — Вот как хорошо — почти все убрали, а одной мне бы и за год не справиться.

— Всем-то миром все можно сделать, никакая работа не страшна, — ответил Максим и брякнул. — За компанию-то и жид удавится, — и опять покраснел. Павла улыбнулась, отвернувшись деликатно, чтобы окончательно его не смутить.

— А пошли бы дожжи, — сказал рассудительно Ванюшка Бурдаков, — все дрова бы замочил, а в дровянике-то ничего не случится.

— Правильно, племяш, — рассмеялся одобрительно Дружников и подхватил мальчишку на руки, подбросил его вверх. Ванюшка восторженно завизжал, а Павла вновь позавидовала мальчишке за своего сына: Витюшка такой ласки не видит. — Только какие дожди в ноябре? Снега ждем!

— Ну, работнички мои золотые, идемте, я вас чаем с блинами угощу, — пригласила Павла всех в дом, и ребятня гурьбой взлетела на крыльцо, ворвалась в квартиру.

Пока все мыли руки, утирались, да степенно рассаживались вокруг стола, где Павла успела поставить блины, уху, которую сварила из привезенной Максимом рыбы, капусту свежего посола, нарезала хлеб. Ребята дружно принялись есть так, словно ничего вкуснее не едали, крякали, подражая Максиму, прихлебывая горячую уху, хрустели капустой, слушали, как Максим рассказывал, что самая вкусная уха на Карасевых озерах, в котелке, у костра, когда раз бросишь рыбу в котел, да другой, да еще третий — ух, объедение, а не уха получается. Пообещал свозить ребят летом на озера.

— Но и ваша уха, Павла Федоровна, тоже не плоха, — заключил он свой рассказ, и от этой похвалы Павла покраснела.

Наевшись, ребята помогли Павле прибраться и вымыть посуду, а потом попросились поиграть в классе. Никому не хотелось расходиться после дружной работы, общего ужина. Павла дала ребятам коробку новых цветных карандашей, две новые тетради, шашки, несколько книжек, что купила недавно в городе, и ребята направились в класс, благо и одеваться не надо: дверь туда вела из общих сеней. Что-то невидимое объединило ребят в этот вечер, может быть, именно этот вечер и стал началом большой дружбы братьев Симаковых, Андрюши Воронова и Ванюшки Бурдакова…

Ребята галдели за стеной в классной комнате, а взрослые сидели в кухне. Павла — за столом, опершись на ладони, Максим — у печи на чурбачке, на котором Павла колола лучину для растопки. Он помешивал оставшиеся угли в топке печи и рассказывал:

— Я в Чапаевской дивизии в гражданскую воевал — совсем молодым парнем вступил в Красную гвардию. Полк наш назывался Волынским, был еще отряд «Красные орлы», потому, когда колхоз у нас на Четырнадцатом участке создавался, а меня председателем выбрали, я и предложил колхоз назвать «Красные орлы». Правда, недолго я председателем был, не по мне это — начальником быть, вот и попросился в отставку. Ну, про что я рассказывал?.. А-а… Ну вот, как-то нас отвели на отдых, и задумали мы в баньке попариться. Натаскали дров, воды, натопили баню. Одни мылись, а другие очереди своей дожидались. Я и еще один боец сидели на краю оврага. Сидим, болтаем, но смотрю, вроде в овраге что-то ворочается. Гляжу, а это — белые! И не просто солдатня сиволапая, как мы, а офицерьё в чёрных мундирах из батальона смерти, у них на рукаве шеврон специальный был с черепом и костями. Сыграли мы тревогу, пулеметы на край оврага подкатили, и я своего «Максимку» — тоже, я ведь всю гражданскую с пулеметом был, ну и как вдарили! Бьем, бьем, одни валятся, как снопы, а другие всё лезут наверх, прямо-таки лбом на смерть идут. Да ещё под чёрным знаменем, под барабан, парадным шагом! Б-р-р… — передернул Максим плечами от жуткого воспоминания. И замолчал, будто увидел в огне догорающих поленьев ту бешеную атаку.