Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг

Искренне ваша,

Мадам Ж. Э. Де Босак

Я переписала письмо начисто, подписалась и попросила надсмотрщицу Элси Рилли отправить почтой в «Гералд» – от моего имени. Благодаря моим советам и лекарствам ее акции на семейной бирже сильно поднялись, и она вовсю рекомендовала меня арестанткам и товаркам-тюремщицам как эксперта по части женской физиологии. Так что даже в этой клоаке я просвещала женщин относительно таинств их тел.

Чарли явился, сияя как медный грош. Он размахивал газетой, в которой было опубликовано мое послание.

– Где ты пропадал? – вскинулась я.

– Как ты думаешь, что я тебе принес?

– Документ об освобождении?! Если нет, то убирайся.

Взгляд у него потух.

– Если бы. Но я принес подарок на твой день рождения.

Мой день рождения? Я и забыла.

Одной рукой он вынул у меня из-за уха шоколадку, а из-под шали – какую-то бумагу, свернутую трубкой и перевязанную кружевной лентой.

– Поздравляю с днем рождения, миссис Джонс.

– Двадцать девять лет, – вздохнула я, – и заживо погребена.

– Ты взгляни.

Я развязала ленту, и бумага сама развернулась. Это был рисунок. Дом. Пожалуй, даже дворец. Четыре этажа, сад, витая ограда, каретный сарай. Колонны. Завитушки на карнизах.

– Что это? – испуганно спросила я. Дом был роскошен – истинный король среди домов. Я бы хотела такой.

– Да узри дом Джонсов, – сказал Чарли. – Земля наша! Я смотрела на рисунок. Все сироты мечтают о доме, и этот рисунок – мечта нашего с Чарли детства. Три трубы на крыше. Три двери. Сорок окон. Внизу список комнат – согласно их предназначению. Салон. Библиотека. Зимний сад. Бальная зала. Будуар. Кабинет. Я водила пальцем по линиям на бумаге, словно по венам на своей руке. Как бы я хотела жить в этом доме!

– Скажи что-нибудь, – улыбнулся Чарли. – Это твой дом.

– Ты всегда был дурной. Здравого смысла ни на цент.

– Мы будем жить в роскоши. Закатим грандиозный бал. Добро пожаловать, миссис Джонс.

– Если меня когда-нибудь выпустят.

Он вынул носовой платок и бережно вытер мне слезы. От платка сладко пахло бескрайними просторами, что раскинулись за тюремными стенами.

– Участок на углу Пятьдесят второй улицы и Пятой авеню.

– Там же коровья тропа, – удивилась я. – И пустырь.

– Пока пустырь. Архиепископ Хьюз уже возводит собор Святого Патрика в двух домах от нас. Он хотел сам купить этот участок, но я его опередил. Знаешь, он придет в восторг от новости, что по соседству с его божьей обителью поселится Мадам Де Босак. Он уже успел проклясть ее с кафедры. Я сходил послушать. В жизни не встречал женщины нечестивее.

Новости о том, что меня проклял сам архиепископ, я почему-то не посмеялась. Я не в экипаже раскатывала по Пятой авеню, а торчала в свой день рождения в вонючей дыре. И как там моя Аннабелль?

Чарли рассказал, что малышка опять принялась сосать палец и отказывается ходить в школу. Ее там дразнят из-за матери, сидящей в тюрьме. Гувернантка ушла. Учительница музыки потребовала повысить оплату. А Грета вдруг вышла замуж – за некоего Альфонса Шпрунта, пивовара из Йорквилла. И похоже, она ценит его «пильзнер» не меньше, чем поцелуи, – уже несколько раз являлась на работу подшофе. Вечно в дурном настроении. Когда Чарли выбранил ее, заявила, что теперь она ведет дела в одиночку, а потому требует повысить заработок.

– Только и знает, что ныть да жаловатся. Если так и дальше пойдет, я ее уволю.

– Не смей!

– А что еще прикажешь?

– Поднять свою задницу и самому делом заняться!

– Да я из кожи вон лезу, сатанинская ты гарпия, и ты это прекрасно знаешь.

Наши окаянные дни все не кончались и не кончались. Я ждала, что вот-вот станет полегче, ждала всю весну, ждала первые недели лета. Каменный мешок раскалился, и мы варились на медленном огне в огромной кастрюле, именуемой юстицией. А по мне, так не юстиция, а сущая клоака.

Глава десятая

На скамье подсудимых

Наконец в июле началось обезьянье шоу – суд надо мной. В зале суда общих сессий я появилась раньше, чем государственный обвинитель Фредерик Толлмадж, судья Меррит и два олдермена.

Блистательная — так назвала меня «Таймс». В суд я явилась в черном атласе, белой шляпке и белой мантилье из испанских кружев. Мадам Де Босак величественно вплыла в зал судебных заседаний, одетая по последней моде, похожая на аристократическую даму.

Свидетель обвинения, юная Корделия Парди, была не так разряжена и далеко не столь величественна. Она незаметно прокралась в зал через дверь за креслом судьи и заняла свое место за столом, на некотором отдалении от меня. Садясь, она как-то скукожилась, вжала голову в плечи и стиснула руки на коленях, будто это не я была обвиняемая, а она. На сильфиду, что постучала в мою дверь, Корделия более не походила, скорее на серого мотылька. Лицо прикрывала вуаль – черная, плотная, несмотря на летний зной.

Первые ряды зала занимали судейские в темных мантиях. Они оглаживали бороды и откашливались, так что их адамовы яблоки так и прыгали вверх-вниз. Кое-кто шуршал бумагами, другие с важным видом переговаривались. Если они смотрели на меня, взгляд становился тяжелым, как булыжник. Иные взгляд на мне задерживали, и губы их кривились, готовые то ли улыбнуться, то ли оскалиться. Это были псы, свирепые и трусливые разом; в том, как нервно они потирали руки, как теребили усы, я угадывала их страх передо мной.

Пока не пришли другие женщины, за столом сидели только я и Корделия. Благодаря широким юбкам каждая из нас занимала немало места, мы выглядели как две индюшки, выставленные на продажу и окруженные сворой торговцев в черных одеяниях. Помещение насквозь пропахло мужчинами: макассаровое масло[86], ореховое мыло для бритья и дарэмский табак.

– Слушание открыто! – объявил секретарь.

– Высокий суд, – начал обвинитель Толлмадж. Седые волосы падали ему на лоб. Могучий, как единорог, и такой же величественный. Сенатор штата, как говорили. Из солдат. Что ж, я тоже была солдатом, на своей собственной войне, только без мушкета и судебного молотка, моим оружием был разум. – Мисс Корделия Шекфорд, – вызвал Толлмадж, – подойдите к судье.

Корделию следовало привести к присяге, но у нее так дрожали руки, будто ей надо было коснуться не Библии, а раскаленной сковороды. Секретарь даже прижал руку девушки к книге.

– Ваша честь, – сказал Толлмадж, – вынужден известить вас, что свидетельница настроена неприязненно. – И начал допрос: – Сколько раз вы были беременны?

– Четыре раза, – ответила она со смущенным вздохом.

– Четыре! От кого?

– От… мистера Джорджа Парди.

– В то время вы были мужем и женой?

– Он обещал жениться на мне, сэр, но я здесь нахожусь потому, что в полиции сказали, что ежели я не заговорю, меня посадят в тюрьму, и…

– Отвечайте только на вопросы! Каким образом вы родили ваших детей?

Корделия не ответила.

– Какие средства? Какие средства применялись при рождении?

– Я не родила ни одного ребенка.

– Вы заявили, что были беременны. Каким же образом ребенок появлялся на свет?

– При помощи… аборта. – Шелест кружев под дуновением легкого ветерка.

– Мы требуем, чтобы свидетельница сняла вуаль, – объявил Толлмадж.

– Я бы предпочла не снимать, – прошептала Корделия.

– Снимите вуаль, – приказал председатель суда.

– Прошу вас.

– Делайте, как велят, – подал голос член суда Меррит.

Медленно, взявшись за край обеими руками, Корделия приподняла вуаль, и даже с моего места было видно, как свидетельница дрожит. Галерка подалась вперед. Лицо у Корделии было молочно-белое, под глазами темные круги. Из груди у нее вырвался крик, и она закрыла лицо руками.

– Пожалуйста, объяснитесь.

Корделия покачнулась, голос сделался тоненький, она точно причитала над чьей-то могилой:

– Джордж велел мне сделать операцию, он не хотел скандала, и я послушалась. Все четыре раза. А теперь потому, что вы принудили меня явиться сюда, он сбежал и женился на другой, и я подала иск за то, что он бросил меня…

– Отвечайте на вопросы, пожалуйста, – перебил ее Толлмадж. – И кто же проводил операции?

– Поначалу миссис Костелло, первые три раза. А потом… Я не хочу говорить.

Она бросила на меня быстрый взгляд и тут же отвела глаза, будто сам мой вид причинил ей боль.

– Вы должны сказать суду, мисс Шекфорд, кто еще оперировал вас.

Она долго молчала, дрожа всем телом. Наконец произнесла шепотом:

– Мадам Де Босак. – Она снова посмотрела на меня, теперь задержав взгляд, полный раскаяния: – Мне очень жаль, мадам. На вас я не жаловалась. Это они мне наговорили, что посадят в тюрьму, если не приду в суд, а я не хотела…