Вскрытые вены Латинской Америки - Эдуардо Галеано

Примерно в то же время Джеймс Уэбб, посол Соединенных Штатов в Рио-де-Жанейро, говорил: «Во всех имениях Бразилии хозяева и рабы одеваются в товары, произведенные мануфактурами со свободным трудом, и девять десятых этих товаров — английские. Англия предоставляет весь необходимый капитал для внутреннего прогресса Бразилии, производит все обычные инструменты, начиная с мотыги, почти все предметы роскоши, бытовую утварь — от булавки до самого дорогого платья. Английская керамика, английские стеклянные, железные и деревянные изделия здесь так же обычны, как шерстяные сукна и хлопковые ткани. Великобритания предоставляет Бразилии свои пароходы и парусные корабли, делает ей мостовые и чинит улицы, освещает газом города, строит железные дороги, эксплуатирует шахты, она ее банкир, она возводит ей телеграфные линии, доставляет почту, производит мебель, двигатели, вагоны»[15]. Лихорадка свободного импорта буквально сводила с ума купцов из портовых городов: в те годы Бразилия получала даже гробы, уже обитые и готовые принять покойников; седла, хрустальные светильники, кастрюли и коньки, с которыми неизвестно что было делать на тропическом побережье, а также бумажники, хотя в Бразилии не было бумажных денег, и /252/ необъяснимое количество измерительных инструментов[16]. Договор о торговле и навигации, подписанный в 1810 г., облагал налогами импорт английских товаров по меньшему тарифу, чем португальских, а текст его был так поспешно переведен с английского, что слово «policy», например, было переведено как «полиция», а не как «политика»[17]. Английские граждане пользовались в Бразилии правом на особое судопроизводство, что ставило их вне пределов юрисдикции национального правосудия. Бразилия была «неофициальным членом экономической империи Великобритании»[18].

В середине века один путешественник, прибывший в Вальпараисо, стал свидетелем расточительности и показной роскоши, стимулируемых свободной торговлей в Чили. «Единственная возможность возвыситься, — писал он, — это подчиниться диктату модных журналов Парижа, черному сюртуку и всем соответствующим аксессуарам. Сеньора покупает элегантное сомбреро, заставляющее ее чувствовать себя законченной парижанкой, в то время как ее муж повязывает жесткий и широкий галстук и чувствует себя законченным представителем европейской культуры»[19]. Три или четыре английские фирмы овладели рынком чилийской меди и устанавливали цены в интересах литейного производства в Суонси, Ливерпуле, Кардиффе. Генеральный консул Англии в 1838 г. информировал свое правительство о «поразительном увеличении» продажи меди, которая экспортировалась «в основном, если не всецело, на британских судах или за счет Британии»[20]. Английские коммерсанты монополизировали торговлю в Сантьяго и Вальпараисо, и Чили была вторым по важности латиноамериканским рынком для британских товаров.

Большие порты Латинской Америки, огромные масштабы вывоза полученной на земле и извлеченной из-под земли продукции в далекие заокеанские города, где сосредоточена реальная власть, — все это использовалось как средство, чтобы добиться превосходства и подчинить себе /253/ те самые страны, которым принадлежали большие порты, превратившиеся в гигантские свалки, страны, расточавшие свои национальные богатства. Порты и столицы хотели походить на Париж и Лондон, но тылом у них была пустыня.

Расширение латиноамериканских рынков ускоряло накопление капиталов для британской промышленности. Атлантический океан давно уже превратился в ось мировой торговли, и англичане сумели использовать местоположение своего острова с его множеством портов, расположенного в непосредственной близости от Балтийского и Средиземного морей, нацеленного на берега Америки. Англия организовывала мировую торговую систему и превращалась в чудодейственный завод-поставщик всей планеты: со всего мира в нее стекалось сырье, а из нее по всему миру растекалась готовая продукция. Британская империя располагала самыми большими портами и самым могущественным финансовым аппаратом своего времени: у нее был самый высокий уровень коммерческой специализации, она обладала мировой монополией на страхование и фрахт, она господствовала на международном золотом рынке. Фридрих Лист, «отец» таможенного союза, говорил, что свободная торговля — главный предмет экспорта Великобритании[21]. Ничто так не разъяряло англичан, как таможенный протекционизм, и иногда они выступали против него с огнем и мечом, как, например, это произошло в случае с «опиумной войной» с Китаем. Но свободная конкуренция на рынках стала для Англии истиной в последней инстанции лишь после того, как она уверилась, что она самая сильная, и после того, как она развила собственную текстильную промышленность под защитой самого сурового в Европе протекционистского законодательства. А до этого, вначале, пока британская промышленность не набрала еще силу, английский подданный, застигнутый за вывозом необработанной шерсти, приговаривался к отсечению правой руки, а при повторном преступлении — к /254/ повешению; запрещалось даже хоронить покойника, пока приходский священник не засвидетельствует, что саван соткан на английской фабрике[22].

«Все разрушительные явления, вызывающие свободную конкуренцию внутри каждой отдельной страны, — заметил Маркс, — воспроизводятся на мировом рынке в еще более огромных масштабах»[23]. Втягивание Латинской Америки в британскую орбиту, из которой она выйдет лишь для того, чтобы попасть в североамериканскую, полностью соответствовало этой общей закономерности. Именно так укреплялась зависимость новых независимых стран. Свобода обращения товаров, свобода обращения денег и трансфертов имели драматические последствия.

В 1829 г. в Мексике пришел к власти Висенте Герреро. Он взял бразды правления на волне «отчаяния ремесленников, вызванного демагогом Доренсо де Савалой, который направил против лавок, переполненных английскими товарами, голодную и отчаявшуюся толпу»[24]. Герpepo недолго оставался у власти, он пал потому, что не захотел или не сумел поставить серьезные препятствия на пути европейских товаров, «из-за обилия которых, — говорит Чавес Ороско, — страдали от безработицы городские ремесленники, жившие до независимости, а особенно во времена европейских войн, достаточно зажиточно». Мексиканской промышленности не хватало капиталов, нужного количества квалифицированных рабочих рук и современной техники; у нее не было ни соответствующей организации, ни путей сообщения и транспортных средств, чтобы быстро освоить рынки и источники снабжения. «Единственное, что у нее, видимо, было в избытке, — говорит Алонсо Агилар, — это помехи, препятствия и препоны всех сортов»[25]. И тем не менее, как замечает Гумбольдт, /255/ промышленность пробудилась в период застоя внешней торговли, когда были разорваны или осложнены морские коммуникации; именно в такие моменты она начала производить сталь и находить применение железу и ртути. А торговый либерализм, который принесла с собой независимость, добавлял жемчужины в британскую корону и парализовывал текстильные и металлургические мастерские в Мехико, Пуэбле и Гвадалахаре.

Лукас Аламан, очень способный политик консервативного толка, вовремя заметил, что идеи Адама Смита ядовиты для национальной экономики: будучи министром, он поощрял создание государственного кредитного банка, «Банко авиа», с целью ускорить индустриализацию. Налог нa иностранные хлопковые ткани призван был дать стране средства для покупки за границей машин и технического оборудования, в которых нуждалась Мексика, чтобы обеспечить себя хлопковыми тканями собственного производства. Страна располагала сырьем, ресурсами гидроэнергии, более дешевой, чем уголь, и быстро смогла создать хорошо подготовленную рабочую силу. Банк был создан в 1830 г., и вскоре с лучших европейских фабрик стали поступать самые современные прядильные и ткацкие станки; кроме того, государство законтрактовало за рубежом специалистов по текстильной технике. В 1844 г. крупные предприятия в Пуэбле произвели 1 млн. 400 тыс. грубых одеял. Новые индустриальные возможности страны превзошли внутренний спрос: рынок потребления в «царстве неравенства», состоявшего главным образом из голодных индейцев, не мог долго поддерживать столь быстрое развитие фабрик, нa эту стену наталкивались и все попытки разбить унаследованную от колониальных времен экономическую структуру. Однако промышленность была модернизирована настолько, что к 1840 г. североамериканские текстильные предприятия располагали в среднем меньшим количеством веретен, чем мексиканские[26]. Через 10 лет соотношение изменилось в обратную сторону, но с еще большим разрывом. Политическая нестабильность, давление французских и английских коммерсантов и их могущественных компаньонов внутри страны, ограниченные размеры внутреннего рынка, изначально обескровленного /256/ экономикой, ориентированной на рудники и латифундии, — все это похоронило успешный эксперимент. Еще до 1850 г. приостановилось развитие мексиканской текстильной промышленности. Создатели «Банко авиа» расширили сферу его действия, и к тому моменту, когда он вынужден был закрыться, кредиты охватывали и фабрики по производству шерсти, ковров, железных и бумажных изделий. Эстебан де Антуньано утверждал даже, что в Мексике необходимо как можно раньше развить национальное производство машин, чтобы «оказать сопротивление европейскому эгоизму». Самая большая заслуга «отцов» периода индустриализации, Аламана и Антуньано, заключается в том, что они установили идентичность «политической и экономической независимости и проповедовали необходимость придать энергичный импульс промышленности как единственному средству защиты страны от могущественных и агрессивных стран»[27]. Сам Аламан стал фабрикантом и создал самую большую в то время текстильную фабрику в Мексике (она называлась «Коколапан» и существует до сих пор); он организовал промышленников в группу, оказывающую давление на последовательно сменявшиеся правительства, каждое из которых неизменно состояло из сторонников свободного обмена[28]. Но Аламан, консерватор и католик, не смог поставить ребром вопрос о необходимости решения аграрной проблемы, потому что сам чувствовал себя идеологически связанным со старым порядком и не осознавал, что промышленное развитие /257/ изначально обречено повиснуть в воздухе, не имея соответствующей опоры в этой стране бесчисленных латифундий и всеобщей нищеты.