Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира - Билл Брайсон

— Ивдака пибыли? — спросил меня водитель, пока машина неслась к Поллок-парку через Клайдбэнк и Обан.

— Прошу прощения? — переспросил я, поскольку не понимаю по-глазгиански.

— Смеефся, фто ли?

Вот чего я терпеть не могу — когда житель Глазго со мной заговаривает.

— Прошу прощения, — повторил я и поспешил оправдаться: —Я очень плохо слышу.

— А, издавека, внафит, — произнес он, что означало, как я понял: «Тогда я тебя повезу самым дальним путем и всю дорогу буду посматривать грозным взглядом, чтобы ты гадал, не высадят ли тебя у заброшенного склада, где поджидают мои дружки, чтобы тебя отколошматить и отобрать денежки»; однако больше он ничего не добавил и без происшествий доставил меня к коллекции Баррела.

Как мне нравится коллекция Баррела! Названа она в честь сэра Уильяма Баррела, шотландского судовладельца, который в 1944 году подарил городу свою коллекцию на условии, что ее разместят в загородном окружении в пределах города. Он опасался — и вполне обоснованно, — что загрязненный воздух повредит произведениям искусства. Не зная, что делать с этим свалившимся с неба богатством, городской совет, как ни удивительно, не сделал ничего. Следующие тридцать девять лет выдающиеся шедевры лежали в ящиках на складах, практически забытые. Наконец, на исходе семидесятых, проведя четыре декады в смятении, город нанял талантливого архитектора Барри Гассона, спроектировавшего изящное и неброское здание с полными воздуха залами; его поставили на фоне лесистого склона и изобретательно использовали архитектурные элементы коллекции — средневековые двери, карнизы и тому подобное — в самом строении. Оно открылось в 1983 году и получило широкое признание.

Баррел был не особенно богат, но, боже мой, как он умел выбирать! В галерее всего 800 экспонатов, зато они собраны со всего света: из Месопотамии, Египта, Греции, Рима — и почти все (за исключением нескольких фарфоровых статуэток девушек-цветочниц, купленных, должно быть, в горячке) потрясают. Я провел долгий счастливый день, странствуя из зала в зал, представляя, как нередко делаю в таких случаях, будто мне предложили принять любой предмет на выбор в дар от шотландского народа за мое персональное обаяние. В конце концов, после мучительных колебаний, я остановил свой выбор на сицилийской головке Персефоны пятого века до нашей эры. Она не только выглядела безупречной, сделанной будто вчера, но и отлично смотрелась бы у меня на телевизоре. И к вечеру я вышел из музея в зеленый Поллок-парк совершенно счастливым.

День выдался довольно теплым, и я решил пройти обратно пешком, хотя у меня не было с собой карты и имелось лишь самое смутное представление, в какой стороне лежит далекий центр Глазго. Не знаю уж, то ли Глазго — изумительный город для пеших прогулок, то ли мне просто везло, но ни одна прогулка по Глазго не обходилась для меня без памятных сюрпризов — заманчивой зелени Келвингрув-парка, Ботанического сада или знаменитого кладбища «Некрополь» с его рядами нарядных могил. Так вышло и теперь. Я с надеждой зашагал по широкой улице под названием Сент-Эндрю-драйв, которая вывела меня в красивый квартал почтенных домов с милым парком и маленьким озерцом. Дальше я миновал частную школу на Скотланд-стрит — удивительное здание с просторными лестницами, работы, насколько я понимаю, Макинтоша — и вскоре оказался в менее почтенном, но не менее интересном районе, который я, по зрелом размышлении, признал за Горбалс. А потом я заблудился.

Время от времени я видел вдали Клайд, но никак не мог сообразить, как к нему выйти и, главное, как его перейти. Я блуждал по неразличимым переулкам и вскоре очутился в одном из тех мертвых кварталов, что состоят из глухих стен складов и гаражных дверей с надписью: «Не парковаться — гараж постоянно используется». Я сворачивал туда и сюда, и каждый поворот уводил меня все дальше от человечества, пока наконец не вывернул в короткий проулок с пабом на углу. Мечтая выпить и присесть, я забрел внутрь. Заведение оказалось темным и потрепанным, и сидели там всего двое посетителей, преступного вида личности, примостившиеся бок о бок у стойки и молча выпивавшие. За стойкой не было никого. Я занял позицию на дальнем конце стойки и немножко подождал, но никто не появился. Я побарабанил пальцами по стойке, надул щеки и пошевелил губами, как это делают все ожидающие (как вы думаете, зачем мы это проделываем? Ведь это не отнесешь даже к разряду дурного вкуса развлечений для самого себя, вроде срывания мозолей или чистки ногтей ногтем большого пальца). Я почистил ногти ногтем большого пальца и снова надул щеки, но никто так и не вышел. Тут я заметил, что один из выпивох разглядывает меня.

— Слыф, чо грю? — спросил он.

— Простите? — откликнулся я.

— Так и до утва пвовдофь. — Он мотнул головой в сторону подсобки.

— О… а… — произнес я, понимающе кивнув.

Теперь уже оба смотрели на меня.

— Ху и пу ефть? — обратился ко мне первый.

— Простите?

— Ху и пу — ефть? — повторил он.

Я заметил, что он основательно пьян.

Я виновато улыбнулся и пояснил, что прибыл из той части света, где говорят по-английски.

— Не понимаефь? В мае довдефся, — продолжал тот.

— Посеефь вефной, поефь летом, — вставил его приятель и добавил: — Лофкой.

— О… а… — Я снова задумчиво кинул и слегка оттопырил губу, словно теперь-то мне все стало ясно.

Тут, к некоторому моему облегчению, появился бармен, с несчастным видом вытиравший руки полотенцем.

— Хвенова файка нафреначила, — бросил он той парочке и устало повернулся ко мне: — До утва фсе…

Я не понял, вопрос это или утверждение.

— Пинту «Теннета», пожалуйста, — с надеждой попросил я.

Он нетерпеливо хмыкнул, не получив ответа на свой вопрос.

— Кво? Тмго или свго?

— Прошу прощения?

— Ефть ху и пу, — вставил первый посетитель, решив взять на себя роль переводчика.

Я посидел минуту, разинув рот, пытась сообразить, что он хочет сказать и какой черт потянул меня заходить в паб в таком районе, после чего тихо произнес:

— Мне, думаю, просто кружку «Теннета».

Бармен тяжело вздохнул и налил мне кружку. Через минуту я понял: они пытались объяснить мне, что это самый паршивый в мире паб и не стоит просить здесь пива, потому что подадут тебе кружку обмылков, накапавших из сопящего булькающего крана, и что лучше мне уносить ноги, покуда я еще жив. Я отпил два глотка этого любопытного состава и, притворившись, что выхожу в туалет, выскользнул в боковую дверь.

Таким образом, я снова оказался на окраинной улочке на южном берегу Клайда и продолжил поиск дороги в жилые края. Трудно даже вообразить, на что был похож Горбалс, пока район не начали прореживать и заманивать дерзких молодых представителей среднего класса переехать в модные новые многоквартирные дома, его окружившие. После войны Глазго пошел на весьма необычный шаг: город выстроил в пригородах целые районы высотных домов и переселил в них десятки тысяч людей из трущобных районов вроде Горбалс, но забыл обеспечить инфраструктуру. Только в Истерхаус переехали сорок тысяч человек — и обнаружили отменные новые квартиры с водопроводом и канализацией, но вокруг — ни кино, ни магазинов, ни банков, ни школ, ни работы, ни клиник, ни врачей. И каждый раз, когда им требовалась выпивка, или работа, или медицинская помощь, они вынуждены были забираться в автобус и возвращаться на несколько миль обратно город. Вследствие чего — и других осложнений вроде постоянно ломавшихся лифтов (и почему это, между прочим, у одной только Британии из всех стран такие сложности с подвижными удобствами вроде лифтов и эскалаторов? Правда, я думаю, не мешало бы оторвать кое-кому головы) — они из вредности превратили новые кварталы в новые трущобы.

В результате в Глазго самые большие проблемы с жильем во всем цивилизованном мире. Городской совет Глазго — самый крупный землевладелец в Европе. Ему принадлежат 160 000 отдельных и многоквартирных домов — это половина жилого фонда города. По собственной оценке муниципалитета, он нуждается примерно в 3 миллиардах фунтов, чтобы привести их в пристойное состояние. Не выстроить новые дома, а просто сделать старые пригодными для обитания. На данный момент на жилье выделяется 100 миллионов в год.

Я наконец нашел способ переправиться за реку и вернуться в сияющий центр. Я полюбовался на Джордж-сквер — красивейшую площадь в Британии, на мой взгляд, — потом поднялся к Саучихолл-стрит, где припомнил свой любимый анекдот про Глазго (и, кстати, единственный, какой я знаю). Он не так уж хорош, но мне нравится. Полицейский поймал воришку на углу Саучихолл-стрит и Далхаузи и за шиворот тащит его на сотню ярдов к Роз-стрит, чтобы оформить арест.

— Это ефе зафем? — вопит преступник.

— Затем, что я знаю, как пишется «Роз-стрит», плут ты этакий! — отвечает полисмен.