Кровь за кровь - Виталий Гладкий

– Обозлившийся на новых русских старый чекист, у которого поехала крыша. По-моему, этот Тертышный вполне способен отмочить номер с похищением.

– Согласен. Однако, есть одно "но" – внешний облик старого гэбэшника никак не подходит под описание "слесаря-мороженщика". Тертышный, судя по рассказам соседей, невысокого роста, лысоват и с лицом похожим на бульдожью морду.

– Возможно, он работает с кем-то в паре.

– Не исключено, – согласился Плат. – Но чтобы проверить наше предположение, Тертышного нужно еще отыскать…

– И вытрясти из него душу, – подхватил я, – чтобы он раскололся, как гнилой орех.

– Что будет отнюдь не просто, учитывая его "славное" прошлое.

– Поживем – увидим, – злобно окрысился я, запихивая в карман "вальтер"; теперь без оружия мы с Платом не ходили даже в туалет.

Правда, Серега имел в этом отношении по сравнению со мной некоторое преимущество – он таскал с собой наградной отцовский ТТ модификации 1951 года и в случае прокола с правоохранительными органами мог оправдаться, сославшись на кучу разных причин, побудивших его вынести оружие из дому. Зато мне не нужно было, в случае чего, придерживать палец на спусковом крючке из опасений засветиться – мой пистолет не значился ни в одной картотеке; если, конечно, верить Чуре. Впрочем, я не собирался сдаваться с оружием в руках ни бандитам, ни на милость нашей горячо любимой милиции.

Поиски старого гэбэшника несколько затянулись. В принципе мы могли дождаться, когда он соизволит напомнить о своем существовании квартиросъемщику /на этот счет у нас была с парнем договоренность/, но месяц только начался, и сидеть, ожидая с моря погоды три недели, нам было не с руки. Плат, почерневший от вполне понятных переживаний, нарезал вместе со мной круги по городу и окрестностям на презентованном Стебловым "жигуле" с раннего утра до ночи. Эти поездки были мне в тягость, так как мой друг в последнее время напрочь утратил присущее ему чувство юмора и на мои попытки побалагурить не откликался. Потому я сидел рядом с ним в "жигуленке" как приговоренный к пытке молчанием, до боли в челюстях стискивая зубы – чтобы нечаянно не отвязать свой неуправляемый язык и не нарваться на очередные неприятности.

След Тертышного мы отыскали лишь спустя четыре дня после того как он попал в наше поле зрения. Старый конспиратор все-таки допустил досадную оплошность, нечаянно проболтавшись по пьяни о местонахождении своей "земли обетованной" соседке, восьмидесятилетней бабуле. Наверное, расписывая красоты Богоявленки, небольшой, затерянной в лесах, деревеньки километрах в двадцати от города, он даже не предполагал, что старуха в свои весьма преклонные годы обладает удивительно цепкой памятью.

Конечно, Тертышный не сказал ей, что у него в той местности дом или дача, но бабуля, которую нам удалось разговорить с помощью взятки в виде пачки чая и торта, привела такие подробности, которые мог знать лишь житель Богоявленки; или дачник, снимавший там жилье в летний период. Я судил об этом вполне квалифицированно, так как в юности вместе с приятелями не раз сплавлялся по реке к деревне, чтобы там порыбачить – возле Богоявленки река изобиловала глубокими проминами, в которых водились сомы. А какой трофей для настоящего рыболова может быть ценнее и желаннее двух или трехпудового бревна с глазами и длиною в сажень? Однажды я поймал полутораметрового сома и после этого "подвига" ходил в героях целый год, рассказывая коллегам разные небылицы, которые принимались на веру с удивительной легкостью. Что значит слава…

В Богоявленку мы приехали в обед. Но не на "жигуле", оставленном в соседнем селе, а на двух одрах, которые нам предоставил напрокат шустрый деревенский конюх всего за двадцать баксов. Похоже, он отродясь не держал в руках американскую "зелень", и неожиданно свалившееся на забубенную голову мужичка богатство совсем смутило его и так нетрезвый ум. Мы еще седлали лошадей, а он уже помчался в местный продмаг с удивительной для такого задохлика прытью, чтобы отовариться беленькой и отметить свою удачу.

До Богоявленки и в былые времена можно было добраться только в большую сушь. Или по реке, что для нас нынче являлось проблемой. Поэтому мы пошли по пути наименьшего сопротивления, благо от села, где нам одолжили двух четвероногих вездеходов, до Богоявленки по прямой было не более пяти километров. Мы не стали ехать по тракту, представлявшему собой глубокую канаву, наполненную жидкой грязью, а свернули в лес, где виднелась неширокая и достаточно сухая тропа, которую явно проложил какой-нибудь пьяница – она петляла среди деревьев настолько замысловато, что нам временами казалось будто нас угораздило попасть в лабиринт.

И все же мы справились с задачей, руководствуясь больше интуицией, нежели здравым смыслом, и без пяти двенадцать уже подъезжали к рубленной церкви, главной достопримечательности заброшенной деревеньки, теперь насчитывающей не более двадцати дворов.

Это и впрямь была воистину легендарная церковь. Большевики пытались ее разрушить еще в период коллективизации. Но тогда леса вокруг Богоявленки стояли не в пример нынешним, и уполномоченный из района, который должен был подвигнуть местных коммунаров на очередной атеистический почин, заблудился, да так, что его нашли лишь через две недели без лошади и брички в чем мать родила. Где и при каких обстоятельствах он потерял средство передвижения и штаны с толстовкой, про то история умалчивает.

Достоверно известно лишь то, что его жизненный путь закончился в психушке.

Большевик-атеист, к большому смущению товарищей партийцев, неожиданно стал богобоязненным кликушей и, закутавшись в белую простыню, как в тогу, часами вещал несчастным психам библейские истины, представляясь кем-то из апостолов.

Вторая попытка уничтожить церковь /между прочим, архитектурный памятник деревянного зодчества восемнадцатого века/ была предпринята в начале сороковых годов.

Очередной райкомовский шнурок все-таки добрался в Богоявленку и даже успел сколотить коллектив христопродавцев, готовых за бутылку родную мать вздернуть на сосну. Но во время инструктажа с непременным застольем не рассчитал своих сил и сгорел самым натуральным образом, правда, без дыма и пламени – от крепчайшего самогона, изнутри.

После этого смельчаков в партийных рядах района, готовых жизнь положить ради атеистической идеи, уже не находилось. Церковь Богоявленки /кстати, переименованной в село Красное/ почему-то исчезла из всех планов отдела по религии, а когда какой-нибудь ретивый партайгеноссе, из новеньких, заводил о ней речь, на всех старых партийных зубров вдруг нападала слепоглухонемота. Другие церкви рушились одна за другой, а богоявленская, сложенная из почерневших от времени дубовых плах, стояла незыблемо как сама христианская вера.

Последний "наезд" на старинную церковь свершился в аккурат за две недели до начала войны. После всех вышеуказанных перипетий Богоявленка стала местом паломничества верующих, приходивших сюда из самых отдаленных мест. Власти, как таковой, в деревне не было, потому что вся молодежь уехала в город – что ей делать среди болот в глухомани? – и аборигены преклонного возраста жили словно в отдельном сказочном государстве под мудрым руководством батюшки и дьяка. Слух о такой "малине" распространился среди христиан, как поется в бодреньком коммунистическом шлягере,

"от Москвы до самых до окраин" и народ рванул в Богоявленку как в нынешние времена на престижный курорт – чтобы отдохнуть духовно от разнообразных большевистских починов и безбоязненно помолиться в лесной тиши чудотворной иконе.

Конечно же власть не могла оставить без внимания подобное безобразие. Новый секретарь райкома, сосланный в наши места за какие-то грехи, взялся за дело с партийным азартом и бескомпромиссностью: богомольцев разогнал, батюшку вместе с дьяком послал по этапу, а к церкви направил бригаду с трактором и волокушей, чтобы разобрать ее по бревнышку и построить в райцентре то ли амбар для хранения зерна, то ли конюшню.

Правда, его подчиненные все-таки намекали своему боссу о нехорошей славе богоявленской церкви, но ретивое взяло верх и главный партайгеноссе закусил удила.

Как и следовало ожидать, трактор обломался на полпути и пока его ремонтировали, в небе появились "мессеры". В горячке первых дней войны секретарь о церкви забыл и вспомнил, видимо, лишь тогда, когда полутонная бомба, посеянная заблудившимся немецким бомбардировщиком, упала точно на здание райкома партии. Но это было его последнее в этой жизни воспоминание. Кстати, больше за всю войну райцентр не бомбили ни разу…

Богоявленка словно вымерла. Осень уже давно вступила в свои права и деревья уныло роняли на землю последние листья. Только сосняк по-прежнему радовал глаз яркой зеленью, да какой-то кустарник у самой реки золотил ее неспешные темные воды, отражаясь в них словно в зеркале.