Батискаф - Андрей Вячеславович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Эй!.. кто там? — голос шел прямо из замочной скважины.
— Это я, — сказал я, остановившись.
— А ты кто? — спросила она.
— Я? — застигнутый врасплох этим вопросом, я никак не мог сообразить, что ответить. Можно было сказать так много вещей… — В каком смысле? — спросил я.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Евгений.
— Женя, значит… Слушай, Жень, у тебя курить есть?
— Ну, есть две сигареты.
— А угости одной.
— А почему вы со мной через дверь разговариваете?
— Акоп закрыл, сука. Сам уехал, а меня закрыл. Ты под дверь просунь, курить больно хочется.
Я катнул сигарету под дверь; щелкнула зажигалка, послышался дымок — закурила.
— А куда он уехал? — спросил я.
— По делам, насчет документов… Скоро в Англию поедем, вот только еще билеты, виза и всякое такое, а там нас встретят и все устроится… Сколько время сейчас?
— Три.
— Блин, ни фига! Это сколько же я дрыхла?! Ну, мы, правда, дали вчера и легли под утро… Эта дискотека… Под экстази так летали… Alarma! La bomba! Кайф!!!
— О, — сказал я, — круто… Везет, а мы с Хануманом не вылезаем…
— Бедные, так ишачите, я ваще такого нигде не видела… Слышь, Жень, извини, конечно, что я так говорю, ты потом это, не говори Акопу, что мы болтали, что ты мне сигарету давал, потому что он мне запретил разговаривать с вами, потому что вы это, ну сам понимаешь…
— Не, не понимаю.
— Ну, голубые… А он принципиальный, мне-то по фиг как-то, знаешь, у меня много друзей в классе спали вместе и щупались, в пионерском лагере вместе все трюхали, это так, пустяки, я понимаю, взрослая, сама с девчонками в постели спала, терлась, а он — армянин, принципиальный, ему не понять, к тому же блатняк, знаешь, как у них это, чуть что сразу: ща петушара все по шконкам прыг!., и слова не сказать… Не обращай внимания, хорошо?
— Ладно. Пойду я. У меня дела…
— Погоди, Жень, ты говоришь три уже, да?
— Да…
— Я есть хочу…
— Хочешь, сыр принесу?
— О, давай!
Я пошел по коридору и вдруг остановился и задумался. Почему-то захотелось подойти и начать весь разговор сначала, прикинувшись кем-то другим, пообещать чего-то, уйти, и опять подойти, представиться кем-то третьим, и так без конца… или пока все это само собой не разрешится, а сыру — не принести! Усмехнулся и все же принес ей сыр, достал из пачки La Bonne Vache в целлофан обернутый кусочек и просунул, — это было невероятно грустно: язычок сыра ускользнул от меня, зашуршал целлофан — как будто в моей душе копались, разворачивали что-то, мне вдруг стало нестерпимо жаль ее!
Я ей так три кусочка скормил, прислушиваясь к печали внутри меня, и после этого она сказала:
— Слушай, Жень, ты не уходи пока, хорошо?.. Поболтаем… а то мне тут смерть как скучно…
— Ладно.
— Ты сам откуда?
— Из Ялты.
— Ух ты! Здорово у вас там красиво, в Ялте. Не жизнь, а рай. Я была в Сочах, до Ялты мы не доехали, Акоп пожадничал, он такой жмот, ты не представляешь…
— А ты откуда?
— Из Кишинева. У меня папа профессор. Был… Он умер, когда война началась. Короче, у него была язва желудка, а когда стрелять начали, она у него того, его повезли и туда и сюда, а некому было операцию сделать, такой бардак вокруг, что мама не горюй, вот и все, понял… А потом уже вскрыли и нашли, что не язва, а вообще сердце это было, вот так.
— Ну и?..
— Че и? Вот и пошло-поехало все вкривь да вкось… вот я тут и оказалась… Сперва танцевала, потом в постели скакала, теперь вот с армяшкой связалась… Крепко я его окрутила. Такой индюк ходил, ты бы видел. Только я. Все ради меня!
— А что, мамы не было, что ли?
— Какой мамы?
— Ну ты говоришь, папа-профессор умер, а что мама?
— А что мама? Папашка-то умер.
Да, это все объяснило.
— Слушай, Жень, давай еще покурим, а?
— В смысле покурим?
— Ну ты покуришь, а потом мне оставишь, под дверь просунешь…
— Да бери так, мне не жалко. Я-то еще достану, а тебя жалко.
— А чегой-то тебе меня жалко?
— Как не жалеть… Армяшка твой — жмот, так?
— Ну…
— Не станет он тебе паспорт покупать, денег пожалеет, так что ни в какую Англию ты не поедешь.
— Че ты брешешь! — крикнула она, и я вспомнил Кубань, обдало жаром. — Акоп придет, я ему все расскажу…
— Не придет Акоп, — сказал я совершенно спокойно. — Он уехал.
— Брешешь!
— Сама смотри… Уже четыре, а его все еще нет. А машина хозяина давно под окном стоит…
Послышались шаги (наверное, к окну подошла). Слабеньким голоском выругалась, захныкала… как ребенок, у которого что-то отняли, но что-то не слишком дорогое, так она была измождена жизнью, что и расстроиться как следует сил не хватало.
Я попытался ее успокоить.
— Ты же его все равно не любишь… А хочешь, стихи почитаю, — и не дожидаясь ответа стал читать:
Весна, капель и щебетанье
на стену фантики наклеиваю тихо
брожу с колодой карт в кармане
во мне царит неразбериха
внутри меня все как в тумане
— Заткнись! — крикнула она и чем-то стукнула в дверь, может быть, туфелькой.
— Ну, как хочешь, — сказал я и пошел по коридору…
Я был прав. Акоп не вернулся, он бросил ее. — Такое в порядке вещей. Тут нечему удивляться, Юдж. — Я и не был удивлен. Пришел Хотелло, сказал, что ничего не знает; знает только, что Акоп ему денег должен. Он так и сказал:
— Акоп мне денег должен остался. Да! Должен мне! Сказал он это, рыская глазами по вещам, что оставались в комнате девочки. Рыскал глазами и говорил, что подвез Акопа до города (Какого города? — мелькнуло у меня. — Разве мы не в черте города?).
— Акоп поехал в банк, — говорил он, прохаживаясь по комнате. — Акоп за деньгами поехал, — говорил Хаджа, делая нам знак, чтоб мы убирались. Мы вышли и слушали с той стороны. За деньгами, которые он, Акоп, ему, Хадже, должен был за две недели, последние две недели, за которые не уплачено. Хотелло отвез армянина в банк, тот сказал, что ждать
