Никола Тесла. Портрет среди масок - Владимир Пиштало

— Похули Бога и умри, — шептала жена Иова.

104. Ум-па! Ум-па!

Он был в кресле парикмахера, когда раздалось это. Он отбросил газету. Клин золотого света пересек улицу. Ощутив на плечах солнце, улицу перешел и он. И только тогда обнаружил, что не стер с лица мыльную пену.

— Война окончена! — кричали румяные лица.

Его заплеснули прекрасные улыбки и счастье.

Тесла вертел головой, стараясь увидеть, как человечество воодушевленно танцует под музыку космоса. На нью-йоркских авеню смеялись заводные механизмы, налитые героическим пивом, харизматические механизмы держали речи, расчлененные механизмы целовались и отбивали чечетку.

Каждый искал, кого бы обнять.

— Конец! — кричали счастливые победители.

Конфетти, словно цветы, сыпалось на Пятую авеню.

— Ум-па! Ум-па!

Карузо патетически пел песнь победы.

Тесла в суматохе чудесным образом столкнулся с Джонсоном и героем испанской войны Гобсоном. Он стер с лица мыльную пену и выбросил платок. Только тогда они обнялись. Глаза непроизвольно слезились, и плач подкрался ниоткуда.

Зараженный братством, Тесла захлебнулся и ликовал вместе с веселым городом.

В подаче лживых газет сыны света победили сынов тьмы.

— Ах! — вздохнул Тесла. — Время все расставило по своим местам.

За исключением того, что была сломана золотая рама и нигде ничего больше никому не принадлежало.

По дороге в отель, в двух кварталах от Центрального парка, праздничные толпы поредели, и Тесла нахмурился. Опять его сознание вернулось к размерам катаклизма. Тонкая чувствительная бровь изогнулась.

— В Париже вскоре победители пройдут парадом под Триумфальной аркой, — сказал великолепный математик Джонсону. — Знаешь, сколько продлится парад? Два часа. Знаешь, сколько бы заняло шествие только французских трупов? Двадцать три часа!

Стяги полоскались на ветру.

Святые тряпочки полоскались на ветру.

Духовые оркестры расходились на перекрестках. Грузовики развозили букеты радостно машущих людей. Ноги отплясывали сами. Люди целовались с незнакомцами, смеялись сквозь слезы, качали друг друга, плясали на улицах. Люди сами замечали ритмы приливов и отливов, которые руководили ими. Все бросились на войну как на свадьбу. Теперь Нью-Йорк яростно праздновал венчание с миром. Нет больше ни артиллерии и слепоты, ни пищи, смердящей трупами. И парни вернутся. Вернутся с пустыми глазами, видевшими бездну. И папа вернется. Милый Боже, позволь ему вернуться, пусть только вернется! И мир станет свободным. И мир обновится.

Фиолетовые, красные и синие звезды отворили небеса. Барабанщики рекламировали, рекламировали и рекламировали трагическое чудо жизни…

Преобразившиеся люди всматривались слезящимися глазами друг в друга — в братьев и сестер — сквозь падающее конфетти, сквозь серебряные искры. Ах, тоска человеческая — вечная овца, которую не устают стричь! Величайшее волнение озарило лица. Трогательные глаза светились обещанием, которое никакой мир никогда не исполнит.

105. Губная помада

И только один император — мороженого император.

Юность Европы мертва.

— Это ужасно!

— Давай потанцуем!

Юбки и косы сократились на локоть. Грянула музыка расстроенных фортепиано и мажорных кларнетов. Молодежь прыгала, выбрасывая ноги в стороны. Жемчужины подскакивали на женских грудях. Люди заводили ручками граммофоны и автомобили. Мир с ума сходил по аэропланам. На экранах кинотеатров мужчины ускоренными движениями рвали друг на друге штаны и швырялись тортами. Даже белки в Сентрал-парке скакали рваными прыжками в стиле немого кино.

БРррР!Дудудум!диНамоДинамО —

так пели поэты.

Миллионы после работы спешили домой, где нажимали на кнопку. И тогда загоралось зеленое пророческое око. Звучали голоса, сливающиеся в магии радиодрамы.

Лампы-медузы с висящими жемчужинами.

Девы с губами сердечком.

Лакированные ширмы ар-деко.

Лица на грани загадки, прикрытые полями шляп.

Мерцающие платья.

Хромированные радиаторы с пучеглазыми фарами и округлыми крыльями.

Глядящие в будущее фигурки на капотах.

— «Горящие поцелуи, горячие губы», — в полузабытьи повторяли певички с цветком магнолии за ухом.

Временно придавленные сурдинами трубы освободились, и звуки неожиданно достигли облаков. Трубачи дули, согнувшись, как яхтсмены. Золотые жерла рвали небо и вызывали дождь.

Искаженные города скользили по автомобильным зеркалам заднего вида.

Мир готовил джин бочками.

Навязчивая реклама повторяла:

— Трех вещей желают люди: Ниже цены! Ниже цены! Ниже цены!

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!

Мир смеялся.

Вся музыка напоминала регтайм, за исключением той, которая его не напоминала. Лица девушек были похожи на те лица, которые знал Тесла, разве что эти смеялись каким-то шрапнельным смехом. С неоновой рекламой и радио мир походил на тот метрополис, который проектировали они с Уайтом.

Он был точно таким, каким его представлял себе Тесла.

Но только он был неузнаваем.

Подул холодный ветерок, и вещи сказали:

«Теперь мы не твои».

Когда это началось?

Может, еще до Великой войны, когда Джон Джейкоб Астор исчез в студеных водах вместе с инкрустированным «Титаником». В том же году Тесла стоял на отпевании Джей Пи Моргана.

Без этого колоссального врага мир не мог оставаться прежним. Как он вообще мог существовать без маленьких злобных глазок и угрожающе огромного носа?

На следующий год скончался Вестингауз, боец, который никогда не отдыхал. Вслед за ним ушел в мир иной друг природы, хрупкий и благородный Джон Мьюр.

Возможно, эти люди еще до смерти были для Теслы призрачными.

До войны он был необыкновенной, но реальной личностью.

Во время войны государство воспрепятствовало вынесению вердикта о приоритете изобретателя радио.

Одинокий пианист играл в огромном зале. Провожаемый буддистской улыбкой метрдотеля, он покинул блистательный отель, в котором провел двадцать лет. Каждая новая фаза жизни начиналась с изгнания из рая. Быстрые пальцы пробегали по клавиатуре, когда он в последний раз толкнул вращающиеся двери «Уолдорф-Астории», бормоча под нос:

— Мы вечные новички в этой жизни!

Он смотрел на вещи так, будто не мог понять, для чего они предназначены. Заглядывал в чужие окна, в чужие жизни с беззлобной улыбкой, которую начинающая старость превратила в зазорную. Он, как ночная бабочка, питался светом. Весь мир он воспринимал как освещенную витрину, холодно рассматривая ее со стороны. Самое странное было то, что осветил эту витрину он сам.

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!

Мир смеялся.

106. Нос и пробор

Я сражаюсь со злым временем, что пожирает все вокруг.

«Нос и пробор», — подумал Тесла, когда впервые увидел его.

Хьюго Гернсбек любил носить «бабочки» в горошек. Гернсбек привел Теслу в свою электрическую лабораторию под надземкой на Фултон-стрит.

— Счастье, что у меня нет стеклодувной мастерской! — перекрикивал он бруклинский экспресс.

У Гернсбека было тесно. Едва хватало места шести мухам, исполнявшим под потолком свой многоугольный танец. В маленьком объеме стояло несколько шкафов, которые, если внимательно присмотреться к ним, превращались в радиоаппараты. Аппараты были настроены на разные станции.

— Боже, какой беспорядок! — невольно вырвалось у посетителя.

— Идеи всегда сумбурны. Безыдейность педантична, — равнодушно парировал Гернсбек.

— Боже мой, Боже, — продолжал шептать Тесла.

Только лампа с зеленым абажуром привносила мир в это хаотическое пространство.

— Представься. — Гернсбек толкнул локтем близорукого помощника.

— Энтони, мистер! — произнес помощник.

У виска торчала скрепка, которая поддерживала его очки. Энтони занимался любой работой: продавал электрооборудование, принимал статьи для журнала Гернсбека «Электрикал экспериментер», ругался с типографиями. Он был склонен к внезапным эскападам.

— Как вы думаете, кто я такой? — ни с того ни с сего бросался он на шефа.

— Вы необыкновенный человек, — успокаивал его Гернсбек.

Как мы уже выяснили, галантный герой этой правдивой истории, Никола Тесла, перешел в другое измерение. Одной ногой он ступал в легенду, другой — в забвение. Прежде он с глубочайшей скромностью претендовал на статус выше человеческого. Теперь он начал беззастенчиво хвастаться.