Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории - Ричард Матесон

Не веря своим глазам, Росс стоял и молча смотрел перед собой.

— Сейчас мы опять взлетим, — Микки заскрежетал зубами, — и на этот раз уже разобьемся наверняка. И мы все погибнем. Как и они… эти люди…

Росс не произнес ни звука. Там, прямо перед ними, находилось убедительное опровержение его последней слабой надежды. Внутри осталась неприятная пустота. Вся вера во что-то разумное исчезла.

И тут заговорил Мэйсон.

— Мы не разобьемся, — угрюмо произнес он, — никогда.

— Что?

Микки посмотрел на Мэйсона. Росс тоже обернулся к нему.

— Хватит нам друг друга дурачить, — продолжал Мэйсон, — мы же все знаем, что это такое, не так ли?

Он сейчас думал о том, о чем минуту назад говорил Росс. О чувствах, дающих ощущение того, во что веришь. Даже если на самом деле там ничего и нет…

И, зная это, он в следующее мгновение посмотрел и снова увидел Росса, увидел Картера. Такими, какими они были. Затем он отрывисто вздохнул в последний раз перед тем, как иллюзия, их окружавшая, вновь обретет материальные формы.

— Ну что ж, это прогресс, — горько заметил он. Голос его болезненным шепотом разнесся по казавшемуся призраком кораблю. — «Летучий голландец» выходит на просторы Вселенной.

Акт исчезновения

Приведенные ниже записи взяты из школьной тетради, обнаруженной две недели назад в кондитерской в Бруклине. Рядом с тетрадью стояла недопитая чашка кофе. Владелец кондитерской заявил, что к моменту обнаружения им тетради в заведение никто не заходил по меньшей мере три часа.

Мне не следует этого писать. Вдруг Мэри увидит? Что тогда? Конец, вот что, пять лет жизни псу под хвост.

Однако я обязан зафиксировать происходящее. Я слишком долго занимался писательством. Мне не будет покоя, пока я не запишу все на бумаге. Я должен изложить факты и освободить разум. Только это так сложно — все упростить, и так легко все усложнить.

Вернемся на несколько месяцев назад.

С чего все это началось? С ссоры, разумеется. Должно быть, их были тысячи с тех пор, как мы поженились. И всегда по одному и тому же поводу, вот в чем ужас.

Деньги.

— Речь идет не о вере в твои писательские таланты. — говорила Мэри. — Речь идет о счетах и о том, оплатим мы их или нет.

— Счетах за что? — говорил я. — За жизненно необходимые вещи? Нет. За вещи, которые нам даже не нужны.

— Ах, не нужны! — И дальше в том же духе.

Господи, жизнь без денег совершенно невозможна. Никто не сможет так жить, деньги — это все, когда у тебя есть хоть что-нибудь. И как я могу спокойно писать, вечно переживая о деньгах, деньгах, деньгах? Телевизор, холодильник, посудомоечная машина — и за все это до сих пор не выплачен кредит. А еще кровать, которую она присмотрела…

Но, несмотря на все это, я — я сам — с упорством идиота продолжал усугублять ситуацию.

Зачем мне понадобилось убегать из дома тогда, в тот первый раз? Мы поссорились, это точно, но мы ссорились и раньше. Тщеславие, вот в чем дело. После семи лет — семи! — писательской деятельности я заработал своими произведениями триста шестнадцать долларов. И я по-прежнему подрабатывал по вечерам на паршивой работе, занимаясь за полставки машинописью. И Мэри приходилось работать там же вместе со мной. Видит бог, у нее было полное право жаловаться. Полное право настаивать, чтобы я согласился на целый рабочий день в журнале, место, которое неоднократно предлагал мне Джим.

Все зависело от меня одного. Немного везения, верный шаг, и все разрешилось бы. Больше никакой вечерней работы. Мэри могла бы сидеть дома в свое удовольствие, как и следовало. Один верный шаг, и все.

Но я сделал неверный. Господи, у меня голова идет кругом.

Я ходил развлекаться вместе с Майком. Мы, два кретина с остекленевшими глазами, познакомились как-то с Джин и Салли. И встречались с ними несколько месяцев, отмахиваясь от того очевидного факта, что ведем себя как полные идиоты. Отдавались новым ощущениям. Играли в дурацкую игру в поисках совершенства.

И вот вчера вечером мы, двое женатых мужчин, отправились с ними в их клубный дом и…

Смогу ли я признаться? Я боюсь или слишком слаб? Дурак!

Прелюбодей.

Как же можно смешивать подобные понятия? Я люблю Мэри. Очень люблю. Однако же я все равно сделал это.

И чтобы уж совершенно все усложнить: мне это понравилось. Джин прелестная, понимающая, пылкая, просто воплощение утерянных идеалов. Это было чудесно. Не могу сказать, что не было.

Но как же плохое может быть чудесным? Как жестокость может вселять радость? Все это порочно, запутанно, сложно и лико.

Она простила меня, слава богу. Я больше никогда не стану видеться с Джин. Все у нас теперь будет хорошо.

Этим утром я пришел и сел на кровать, Мэри проснулась. Она посмотрела на меня, потом на часы. Она плакала.

— Где ты был? — спросила она голоском маленькой девочки, который появляется у нее, когда она напугана.

— С Майком, — сказал я. — Мы всю ночь пили и трепались.

Она еще секунду смотрела на меня. Потом медленно взяла мою руку и прижала к своей щеке.

— Прости меня, — сказала она, и слезы навернулись ей на глаза.

Мне пришлось прижаться к ней головой, чтобы она не видела моего лица.

— О, Мэри, — произнес я. — И ты меня прости.

Я так и не рассказал ей. Она значит для меня слишком много. Я не в силах ее потерять.

Днем мы пошли в «Мебельный магазин Манделя» и выбрали новую кровать.

— Мы не можем ее себе позволить, милый, — сказала Мэри.

— Ничего страшного, — сказал я. — Ты же знаешь, что старая никуда не годится. Я хочу, чтобы моя девочка спала как королева.

Она радостно поцеловала меня в щеку. Попрыгала на кровати, как развеселившийся ребенок.

— Ой, смотри, какая мягкая! — сказала она.

Все было прекрасно. Все, кроме новой стопки счетов, пришедшей с сегодняшней почтой. Все, кроме моего нового рассказа, который не желает начинаться. Все, кроме моего романа, который отвергали уже пять раз. «Берни Хаус» должен взять. Они уже долго его держат. Я очень на них рассчитываю. Разные мысли приходят в голову, пока я пишу. Все время приходят. Все чаще и чаще у меня появляется ощущение, будто я сжатая пружина.

Что ж, Мэри довольна.

Новые неприятности. Очередная ссора. Я даже не понял, из-за чего. Она дуется. Я закипаю. Я не могу писать, когда расстроен. И она это знает.