Вернись в завтра - Эльмира Нетесова

— Давно ее любишь?

— Кажется, всю жизнь…

— Нет! Я бы так не смогла.

— У кажного свое понятие про любовь.

— Ладно! Пошли домой обедать! — позвала Тонька и, закрыв дом Степановны, шла задумчивая следом за Петровичем, жалея деда и завидуя ему.

Только уселись за стол, в дом торопливо вошел Андрей Михайлович, увидев сына, обрадовался:

— Вот ты где! А я по всему дому обыскался. Слышь, Федь, ну побывал я у тех хозяев, какие камин «Людовик» заказали. Оно, конечно, деньги дают хорошие, не скупятся. И материал привезут. Но в одни руки я с ним больше месяца провожусь. Нужен ты. Иначе зашьюсь я там. А и ночевать нужно домой вертаться. Но это далеко.

— Ладно, отец, дома поговорим.

— Вася! Может и ты с нами уломаешься? — повернулся к Петровичу Михалыч.

— Там столярных и плотницких дел нету. Чего попрусь мешаться вам? — отмахнулся человек. Соседи, пообедав, хотели сразу вернуться домой, но Колька не отпустил. Попросил Федьку починить машинку и фонарик. Михалыча заставил подогнать ранец, отпустить ремешки. Потом все долго разбирались с калькулятором. Посмотрели все учебники. Кольку заставили надеть форму и посмотрели, как она идет мальчишке.

— Вот и готов к школе. А сколько я переживала, ночами не спала. Все хотелось, чтоб не хуже других пошел учиться, — призналась Тоня Федьке, добавив.

— Я с получки отдам, что на Колю истратил.

— Тонь, да угомонись! Колька мой дружбан, какие могут быть счеты? Успокойся.

— Я так не умею, — качнула головой.

— Ничего, скоро научу всему! — оглядел бабу вприщур. И сказал вполголоса:

— В следующий выходной увезу тебя за город, подальше от всех, от своих и от чужих.

— Зачем?

— Хочу наедине с тобой побыть.

Тонька села рядом:

— Федя! Иль мы дома не можем поговорить, побыть вдвоем. Сколько раз я приходила к вам, прибирала, готовила, ты то мне помогал или по дому что-то делал. А теперь, чтоб побыть наедине, нам уже из дома убегать нужно? Зачем?

— Там тебя не оторвут заботы, никто не придет и не помешает. У меня за городом есть свое излюбленное место. Я там шалаш поставил. Уезжаю туда, когда мне тяжело бывает, ну совсем невмоготу. Посижу там часок-другой у костерка, и легче становится. Возвращаюсь уже другим человеком, успокоившимся, нормальным.

— А что душу рвет?

— Многое. Кое-что до смерти покоя не даст.

— Ты о сыне?

— Не спрашивай о больном. Оно и помимо хватает всего. Помню на Колыме перед освобождением из зоны увидел я на небе сразу три солнца. Мороз стоял сумасшедший. Ну, показал я мужикам на необычное явление. А они не удивились, наверно не впервой иным было такое видеть. И знаешь, что сказали, мол, кто первый приметил три солнца, у того самая заветная мечта исполнится. Я тогда только о воле мечтал. И дожил, вышел. А вот неделю назад был в Якутске. И снова три солнца увидел…

— И тоже желание загадал?

— Сказал вслух о своей мечте. Может тоже сбудется! Все северяне в это верят. Считают, что дети, какие родятся в день трех солнц, самые счастливые.

— Выходит, я в грозу родилась. Ничего не сбылось, о чем мечтала. Не повезло. С самого начала лишней в семье жила. Все об меня спотыкались. Я свое имя долго не знала. Так и считала, что зовут меня сучкой, дурой, рахиткой, выкидышем. Даже будили поджопниками, оплеухами. От всего этого я очень берета сына. Чтоб как я не звал с детства свою смерть…

Федька как-то сразу сник, помрачнел.

— Ладно, Антонина, не бередь свою душу Может кончатся наши беды, и мы успеем порадоваться жизни!

— Теперь уж конечно все поменялось. Мой Колька спокойно растет здесь, у деда. Не бит и не руган, — глянула на вошедшего Петровича, тот смущенно откашлявшись, попросил:

— Федь, помоги Тоньке сена на чердак накидать со стога. У меня нынче спина сдала. А наверху ни охапки в запасе нет. Подсоби, это недолго.

Федька мигом подскочил. Усмехнулся лукаво и, схватив бабу за руку, выдернул из дома, шепнув ей тихое:

— Ну, держись…

Женщина, услышав, ухватилась за косяк двери, но Федька рванул на себя, баба вылетела в коридор пулей. Вдвоем хохоча вошли в сарай, взяли вилы, полезли на чердак.

Федька забрасывал со стога сено в дверь чердака, Тонька подхватывала тяжеленные навильники, запихивала сено поплотней по всем углам. Вот и набрали в запас корове.

— Тут не на неделю, на целый месяц хватит! — сказала баба, убрав со лба мокрую прядь.

— А жалко! — прыгнул Федька со стога на чердак, закрыл двери на крючок, на чердаке стало темно.

— Федька, не надо, отстань говорю тебе! Пусти.

— Тихо, Тонь, ну что горланишь. Ведь люди мы, нормальные, живые люди, — уронил женщину на сено.

Ох, как давно ее никто не целовал. Баба затихла, обняла Федьку за шею:

— Родной мой! Милый! Любимый! — шептала тихотихо. Она сама себе удивлялась, поняв, что давно ждала Федьку вот таким, ласковым, напористым, неугомонным.

— Девочка моя! Заждалась, а я дурак все боялся, примешь ли меня, признаешь ли?..

Они вернулись в дом улыбчивыми и старики, едва увидев их лица, догадались обо всем, но промолчали…

— А знаешь, я сегодня из Тель-Авивы письмо получил. От Розы! Дети к ней нагрянули опять. Уже и внуков натащили. Всех троих. Вовсе сели на шею бабе. И какую совесть надо иметь, чтоб после всех пакостей к ней появляться?

— Чему дивишься? Эти хочь в отпуск, не насовсем схомутали. Как приехали, так и уедут. Роза не тот человек, чтоб на своей шее подолгу нахалов держать. Она мигом тот хомут скинет…

— Уже в третий раз они у нее гостят. А вот к себе не зовут. Не зря же она, приезжая, живет у Степановны. И всякий раз клянется, что больше не примет их у себя. Но проходит время, и все забывает, — вздохнул Михалыч, вспомнив.

— А тебя еще не зовет к себе?

— Да зачем? Я ей тут не нужен, а там и подавно.

— Ну к чему тогда письма шлет? — не поверил Петрович.

— Со скуки, не иначе!

— Закинь городить пустое. Иль в своей Тель-Авиве прокисла с тоски? Да еще такая как Роза! Ты другому про это брехни. Я ж эту женщину своими глазами видел. Возле ней нихто с тоски не пропадет. Упокойник и тот в пляс бросится. Она со скуки писать не станет. Что-то на уме держит про тебя, — говорил Василий.

— Ну, сам посуди, я к ней в Израиль не поеду. Я здешний. В загранице никогда не был и делать там нечего!

— А ты не зарекайся. Никто про себя наперед ничего не знает. Единый Господь про все ведает, — осекал Петрович соседа.

— Ну за себя я могу говорить. Ведь даже ихнего языка не знаю.

— Зато Роза по-нашему базарит. А другие тебе зачем? С ими не жить.

— И она тут не останется! — вздохнул Михайлович.

— Тоже неведомо. А вдруг решится?

…Тонька вошла в дом следом за Федькой, улыбчивая, притихшая, она ждала, что мужик сейчас объявит, ее при всех своею женой, но не тут-то было. Федька, перебросившись с отцом несколькими фразами, вышел из дома и вскоре уехал на своей машине, не сказав никому куда и надолго ли он укатил. А Тонька осталась у окна, не зная, чего ей ждать, и есть ли смысл в этом треклятом ожидании.

— Посмеялся надо мной, козел. Облапошил, как последнюю дуру. А я уши развесила, поверила, нашла кому? Знать правильно все считают меня дурой. В деревне из дур не вылезала. Теперь, если дед дознается, прогонит обратно в деревню, чтоб ни дом, ни его не срамила. А что я Кольке скажу, когда спросит, за что дед прогнал? Да и как вернусь в деревню, к кому? Кто примет после того скандала, с каким обоих выперла. Некуда идти! Федька, жеребец окаянный, откуда свалился на мою голову? Не зря столько лет дедуня на него серчал и даже с Михалычем не здоровался из-за паршивца! Столько времени напротив жил, я и не смотрела в его сторону, не признавала гада. А тут подкараулил черт лохмоногий, задрыга из подворотни, — злилась Тонька и неотступно смотрела в окно, туда, на дорогу, по какой укатил недавний хахаль.

— А может, он в магазин поехал? Но есть свой, вот он, совсем рядом. В нем все есть, зачем в центр мотаться? Может, на заказ поехал? Но кто в такое время ездит к чужим людям? Значит, к друзьям! Но их нет у него! Выходит, к любовнице смотался, на ночь глядя? Сколько ж ему надо? Неужели не хватило? Нет! Не может быть! — ухватилась за подоконник, прижалась горячим лбом к холодному стеклу.