Отель «Дача» - Аньес Мартен-Люган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Василий замолчал и пристально посмотрел на меня. Он тянул с рассказом не ради создания напряжения, а чтобы пощадить меня. Я вытерла щеки, мокрые от беззвучных слез. С самого начала его истории, их общей истории, мои последние ориентиры рушились один за другим, и я догадалась, за которым сейчас очередь. Почему от меня всё скрывали? Почему никто не счел нужным рассказать мне о том, что всех их связывало? Я должна была задавать больше вопросов. Зачем я так скрупулезно соблюдала табу, окружавшее Эмму? Почему я ни разу не попыталась выяснить причину отчуждения между Самюэлем, с одной стороны, и Джо и Машей – с другой? Неужели я почуяла нечто, чего не смогу принять? Чего не вынесу? Неужели мне запрещал расспрашивать инстинкт самосохранения?
– Самюэль стал большой любовью Эммы, единственной, которая у нее в жизни была… Я всегда знал, что все кончится этим. Они были созданы друг для друга. Амбиции Самюэля всегда были проще моих, и я догадывался, что временами утомляю его, когда увлекаюсь, как мой отец… Он очень подходил Эмме: хорошо понимал ее, не боялся проблем с ее здоровьем, ему была известна ее уязвимость, и я не сомневался, что он будет заботиться о ней и оберегать ее. Я не торопил события – пусть созреют. Никогда не забуду день, когда Самюэль объявил, что Эмма – его любовь на всю жизнь. Он опасался, что я отвешу ему оплеуху. А я был счастлив за них, хоть и чувствовал себя бесконечно далеким от всяких там помолвок… С этого момента события развивались очень быстро, сестра не хотела терять время, которого у нее, возможно, оставалось не так много: она отдавала себе отчет в том, что ее жизнь может прерваться раньше, чем у других… Ни родители, ни я даже не думали останавливать их под тем предлогом, что Эмма еще слишком молода. Самюэль был членом нашей семьи… Они с Эммой собирались пожениться и создать собственную семью, если Эмме позволит здоровье. Когда я вернулся из Лозанны, отказавшись от всех предложений работы, Самюэль уже купил для них дом, который нужно было отремонтировать…
– В Руссийоне? – поперхнулась я.
– Да, Эрмина, руссийонский дом…
Все меня предали, обманули. Я им доверяла, и они этим воспользовались. Выходит, мне здесь больше нечего делать. Вот только мне сейчас недоставало сил, чтобы сбежать, забрать детей, крикнуть их отцу, что он лжец, и уехать так далеко, как только можно. Подальше от «Дачи». Но сначала я должна все узнать, даже если буду потом страдать.
– И что произошло?
Василий снова налил бренди и выпил одним глотком, как предыдущую порцию. Сжал виски, набираясь мужества. Конец истории был мне известен, смерть Эммы от меня не скрыли. Он поднял ко мне опустошенное лицо, но мне было так больно, что я не в состоянии была ему помочь. Мне хотелось обнять его, посоветовать обо всем забыть, пообещать, что все пройдет.
– Я был счастлив, Эрмина, ты себе не представляешь, как я был счастлив… Я жил здесь, мои родители гордились мной, Эмма и Самюэль купались в любви. Но сестричка беспокоилась о старшем брате.
Он подавил грустный смешок.
– Однажды она явилась сюда и пожаловалась, что мы видимся еще реже, чем когда я учился в Лозанне. Она хотела поехать погулять в Оппед-ле-Вье[10], и я согласился, хоть и ожидал, что буду подвергнут строгому допросу. Мы взяли отцовскую машину. С того момента, как папа пустил меня за руль – естественно без прав, – мы всегда ездили с ней выяснять отношения к церкви Нотр-Дам-д’Алидон над этой деревенькой. До нашего привычного места на горе надо было добираться пешком. Пока мы шли, Эмма не умолкала. Она была гораздо более зрелым человеком, чем я, и опасалась, что я в конце концов останусь в одиночестве в своем отеле. Поэтому она хотела, чтобы я познакомился с хорошей девушкой. Она говорила быстро-быстро по-русски: «Вася! Ты почувствуешь себя очень странно, когда это на тебя свалится. Готова поспорить, ты такой же, как папа: в твоей жизни будет одна женщина, единственная!» Она не ошиблась, Эрмина… Одна-единственная.
Я плохо видела его сквозь слезы, слезы сострадания и боли за него, слезы ужаса от того, что сейчас последует…
– Когда мы поднялись наверх, я заметил, какая она бледная, велел сесть, ругая себя, что не заставил ее идти помедленнее. Сначала она только рассмеялась… но… вдруг… ее лицо исказилось, стало как будто прозрачным. Я едва успел ее подхватить, не давая свалиться на землю. Я предпринял все хорошо мне известные действия, чтобы помочь ей дышать. Я кричал, звал на помощь, но по дороге нам не попалось ни одной живой души. Что за бред, идти туда в ноябре… Эммины глаза не отпускали меня, она уже была не совсем здесь, и она все понимала. Но не я. Я не мог. Я хотел помчаться за аптечкой, которую, как последний кретин, оставил в машине!
Его осаждали невыносимые картины, и он зажмурился, задышал быстрее, сжал кулаки. Я молчала, парализованная тем, что узнала. Почему Маша утаила это от меня? Василию понадобилось время, чтобы взять себя в руки и снова обратиться ко мне:
– Она не дала мне уйти к машине, боялась остаться одна… Она нашла в себе силы попросить меня поддержать Самюэля, помочь ему жить без нее. Я пообещал. Потом я поднял ее и понес вниз. За счет адреналина я добрался до машины не упав. Я говорил не умолкая, приказывал ей не покидать меня. Но было слишком поздно, и когда мы наконец очутились внизу, она уже ушла. Но я все равно старался, долго делал массаж сердца, хотел, чтобы она вернулась. Врачам скорой пришлось отрывать меня от Эммы…
Он встал, подошел к окну, подставил лицо ночному ветру и, все так же стоя спиной ко мне, продолжил рассказ. Он не мог остановиться, говорил и говорил. Выплескивал переполнявшие его эмоции. Ему нужно было дойти до конца. Ничто
