Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески - Карел Чапек

Отец. Я знаю, дорогая. Мне страшно больно. Эта майорская пенсия, которая осталась после меня…

Мать. Было пятеро детей, Рихард, — посмотри-ка на них. Ты не представляешь, как это трудно для одинокой женщины. Нет, нет, ты не в состоянии этого понять. Прости, любимый мой, мне не следовало бы говорить все это, но вы, мужчины, не имеете ни малейшего понятия… Одежда, обувь, еда, школа и снова — одежда, еда, школа… Все время высчитывать да высчитывать, десять раз вертеть в руках каждую тряпку и каждый грош, — что вы об этом знаете? Конечно, геройства тут нет никакого, но… без этого тоже не обойдешься, Рихард. Дорогой мой, что ты так смотришь на меня? Ну вот, видишь, во что я превратилась?

Отец. Ты, душенька, красавица! Еще лучше, чем была.

Мать. Не болтай глупостей, Рихард. Мы, живые, страшно меняемся. А вот ты — нет, ты нисколько не изменился. Мне даже стыдно, что я выгляжу такой старой, а ты по-прежнему молод. Не смотри на меня, мой единственный. Ведь на меня свалилось так много. И было так трудно без тебя…

Отец. Ну, от меня тебе немного было проку, душенька!

Мать. Но, по крайней мере, я не была одинока! А больше всего, друг мой, больше всего стала я нуждаться в тебе, когда дети начали подрастать. Нет, ты не думай: они были славные мальчики. И Ондра, и Иржи, и Корнель, и Петр всегда готовы были сделать для меня все. Но когда они стали взрослыми, мне начало казаться, что они говорят на каком-то чужом языке. Я не всегда понимаю их, Рихард. Ты лучше понимал бы, наверно.

Отец. Не знаю, детка, не знаю. Пожалуй, я тоже не мог бы сговориться с ними как следует. Что я понимаю, например, в медицине, или в авиации, или в тех глупостях, которыми набита голова у нашей двойни?..

Мать. Ты имеешь в виду политику?

Отец. Да. У меня голова устроена по-другому. Я был просто солдат, и больше ничего.

Мать. И все-таки… С тобой они больше считались бы. Я знаю: ты хотел, чтоб они тоже были солдатами. Но… когда ты погиб… я сказала себе: нет! Конечно, их приняли бы… бесплатно в военные школы; но я предпочла корпеть над работой, лишь бы они могли научиться чему-нибудь другому. Медицина, техника, что угодно — только не военная служба. Пусть занимаются чем-нибудь полезным… чем-нибудь таким, от чего не надо непременно умереть… Если бы ты только знал, каких трудов мне стоило дать им образование!.. А что из этого вышло?

Отец. Но, душенька, мне кажется, ты не можешь пожаловаться на них.

Мать. Как тебе сказать… Я кажусь себе наседкой, которая высидела орлят. Сижу на земле и кудахтаю от страха, когда они взлетают один за другим. Иногда я говорю себе: нельзя быть такой малодушной, нельзя мешать им… Ах, Рихард, как это ужасно быть матерью! Ведь и я в свое время была отчаянная, тоже воображала о себе невесть что… Уж кому и знать, как не тебе, мой милый…

Отец. Знаю, дорогая.

Мать. Я ведь убежала из дому ради тебя. И ничего не боялась, готова была хоть жизнь отдать. А теперь… теперь я хотела бы сидеть, как скряга, на сундуке, где спрятано то, чем я живу, и кричать на всех: «Не отдам! Не отдам!» Я и так уже достаточно отдала, Рихард. Сначала тебя, потом нашего Ондру. Больше от меня ничего нельзя требовать. Понимаешь, мне слишком дорого стоило то, что вы называете… геройством… Сначала ты, потом Ондра.

Отец. Ничего, душенька, Ондра погиб прекрасной смертью. Прекрасной и благородной.

Мать. Да, благородной, я знаю. Вам кажется страшно благородным умереть за что-нибудь; а о том, что при этом кто-то теряет вас, вы не думаете. Ну, ты, скажем, вынужден был пойти на смерть: ты был солдатом. Но Ондру никто не принуждал. Он был врач, занимался научными исследованиями. Мог бы работать где-нибудь в клинике… и тогда, наверно, не заразился бы…

Отец. Это случается с врачами, деточка. У нас в полку тоже умер так один доктор. На редкость милый был человек; я всегда играл с ним в шахматы. И вдруг взял заразился холерой…

Мать. Но нашему Ондре вовсе незачем было ехать туда, в колонии! Это все ты виноват!

Отец. Что ты, голубушка? Ведь я тогда уж давно в могиле лежал.

Мать. Все равно. Ты вечно тянул его сюда, в свой кабинет. Всегда оказывал на него огромное влияние, мой милый. Здесь он всегда учился, здесь зарывался в свои книги, здесь молча расхаживал целыми часами и курил… И здесь же вдруг в один прекрасный день объявил мне: «Мама, я поеду на экватор, хочу на мир посмотреть…» А насчет того, что он собирается там воевать с желтой лихорадкой… забыл сказать. Вы всегда скрываете от меня, что у вас на уме. Мне вы говорите: «Я, мамочка, только туда и обратно…» А потом остаетесь там… Сбежал от меня, как вор!

Из темного угла к разговаривающим подходит Ондра. Он в белом медицинском халате.

Ондра. Ах, мамочка, я ведь столько раз тебе объяснял… Я не хотел, чтобы ты беспокоилась. Поэтому ничего не сказал. Вот и все.

Мать. Это ты называешь «объяснять»? Ну да, о том, чтобы не волновать меня, ты подумал; а о том, что можешь там заразиться или попасть в беду, об этом — нет. А я подумала бы, Ондра. Так-то, милый.

Ондра. А что это дало бы тебе, мамочка? Все равно я поехал бы…

Мать. Ах, Ондра, ты был всегда такой серьезный, рассудительный мальчик! Без тебя я часто не знала бы, что мне делать. Ты был братьям вместо отца — такой благоразумный, справедливый… и вдруг — бац! — уезжаешь на экватор и умираешь там от желтой лихорадки! Как хочешь, но ты не должен был этого делать, Ондра, нет, нет, не говори!

Отец. Видишь ли, душенька, у врача тоже есть свои обязанности. Такая уж профессия, не правда ли, Ондра?

Мать. И далась тебе эта желтая лихорадка! Мог бы оставаться дома и лечить больных… или оказывать помощь при родах.

Ондра. Послушай, мама, рассуди сама: от желтой лихорадки умирали ежегодно сотни тысяч. Было бы позорно не найти от нее средства. Это был просто-напросто… долг.

Мать. Твой долг?

Ондра. Долг науки. Видишь ли, мамочка, это очень тяжелая и мучительная болезнь. И люди там… если бы ты видела, как они умирают, ты сама сказала бы: «Нет, Ондра, этого так нельзя оставить!» Это страшная вещь, мама. Кому-нибудь непременно нужно было туда поехать.

Мать. Но не обязательно тебе? Нет, Ондра, ты меня не убедишь.

Отец. Отчего же не ему? По-моему, голова у него была неплохая. А в таких случаях, деточка, за дело должны браться самые лучшие.

Мать. И, значит, самые лучшие должны умирать?

Отец. Ничего не поделаешь. Иначе нельзя, душенька. Самые лучшие всегда должны идти впереди. Можешь быть спокоен, Ондра: ты правильно поступил.

Мать. Ну да, конечно. Вы, мужчины, всегда заодно! Тебе легко говорить «правильно поступил», а если бы ты только знал, что со мною было, когда я получила телеграмму… Это просто не умещалось у меня в голове. «Сударыня, ваш сын пал, как герой, на фронте науки…»

Отец. Вот видишь, деточка: «как герой». За это стоило умереть, не правда ли?

Ондра. Ах, нет, папа. Это интересовало меня меньше всего. Я добивался только одного: выяснить природу желтой лихорадки. В этом нет никакого геройства. Если человек занимается наукой, он должен исследовать причины явлений. А остальное — вздор. Всякое там геройство или честь — детские игрушки, папа. Но дать людям крупицу новых знаний — вот это стоит жертвы.

Мать. И ты добился успеха?

Ондра. Я? Нет, мамочка. Но другие — да. Один швед и один американец.

Отец. Досадно. Я не люблю американцев.

Мать. Ну, вот видишь, Ондра! Так разве не была твоя жертва напрасной? И ненужной?

Ондра. Нет, мамочка. Ты просто этого не понимаешь.

Мать. Да, не понимаю. Я вообще никогда вас не понимала. Все время только и слышу и от Иржи, и от тех двоих: «Ты, мама, этого не понимаешь…» Не понимаю! Не понимаю! Господи Иисусе, я перестаю понимать самое себя! Ведь вы частицы моего тела… А ты, Рихард, ты вошел в меня и заполнил все мое тело и всю мою душу… И я вас не понимаю?! Что же в вас есть такое особенное, такое необычайно свое, что я вас уже не понимаю?

Ондра (подходит к ней). Только не волнуйся, мамочка. Тебе вредно: у тебя сердце слабое.

Мать. Нет, погоди. Я ведь вас хорошо понимала, когда вы были маленькими, ты помнишь, Ондра? Я сидела дома и на расстоянии знала, когда кто-нибудь из вас во дворе расшибал себе колено: не успеет он упасть, я уже бегу. А когда вы все сидели за столом, я так глубоко чувствовала: это я. Все это — я. Всем своим существом я чувствовала: эти дети — я! А теперь: «Ты мама, этого не понимаешь». Рихард, что это в них вселилось такое чужое… и враждебное мне?