Якорь в сердце - Гунар Цирулис

Но если Тауринь вместо этого возьмется еще раз притирать головки… Зря потраченные часы… Тогда им не успеть устранить настоящий дефект перед заходом в канал. А именно там, в канале и в порту, для маневрирования необходимы все три судовых дизеля. Что головка может сломаться при искривлении коленчатого вала, он об этом и думать не смел. Зачем воображать себе худшее? Просто хотелось самому довести до конца профилактический ремонт.

— Знаю я эти генераторы, как свои карманы, — повторил Гаркалн. — Мы свою работу сделали как следует. Смени кожух, и второй генератор прослужит еще до твоей пенсии.

— А кто возьмет на себя ответственность? — с вызовом спросил Тауринь. — Вы смываетесь, стармех заставляет проверять прокладки. Выходит, я должен совать в петлю свою голову? Спасибо, уж лучше я выполню приказ начальства!

— Послушай, я ведь тоже не хочу, чтобы генератор дал дуба, — попытался в последний раз убедить его Гаркалн. Но увидел равнодушные глаза Тауриня и махнул рукой.

Тем временем вернулся из города капитан. Он пригласил Гаркална сесть, отыскал в шкафу пузатую бутылку, украшенную роскошной этикеткой с изображением Наполеона, и собрался было налить по прощальной рюмочке. Но тут заметил, что механик явно пришел по делу. Внимательно выслушал его аргументы, затем покачал головой:

— Вы же знаете, я никогда не вмешиваюсь в дела машинной команды. Внизу стармех — и бог и царь. Я с него требую обороты, давление, ток. Его и буду наказывать, если они напортачат там что-нибудь. Но решать, кто из вас прав, простите, при всем желании не берусь. Знаний не хватает.

— Но я ведь не могу бросить недоделанную работу…

Капитан пожал плечами:

— Кто скажет, когда работа доделана? Если решили уйти с моря, разумнее сделать этот шаг сегодня, чем завтра.

— Нет, — решился Гаркалн. — На этот рейс я еще останусь.

— Мы вернемся через три месяца, — предупредил капитан. — К тому же ваше место уже занято. Новый четвертый механик только что принес свои документы.

— Пустяки, — Гаркална уже ничто на могло остановить. Он чувствовал в себе такую решимость, будто собирался начать новую жизнь. — Нам не хватает одного моториста. Главное — вписать меня в судовую роль, не так ли? А спать я могу хоть в каптерке у боцмана.

— Почему же сразу так круто? — широко улыбнулся капитан и чокнулся с Гаркалном. — У нас ведь пустует каюта радионавигатора!

Поднявшись на палубу, Эдгар заметил на причале Велту с обоими детьми. Они приехали проводить его в море.

«Как хорошо, что я не успел съездить домой и разболтать новость», — подумал Гаркалн. И он легким юношеским шагом сбежал по трапу.

— Папа, — спросила Катыня, — как судно поднимает якорь?

— Очень просто — мотором. — Гаркалн стал серьезным, посмотрел на жену и, словно прося прощения, сказал: — Выбрать якорь из сердца куда труднее — можно погибнуть.

1972

Перевела В. Волковская.

СУХОПУТНАЯ КРЫСА ГАЛФВИНД

Очерк

Познакомились мы случайно — в Мурманске, куда я прибыл для участия в плавании по арктическим морям на дизель-электроходе «Байкал»…

Первое по-настоящему северное утро. По рассказам таким я представлял себе за Полярным кругом август — холодящий, промозглый. Хоть капель и не видно, но в воздухе стоит морось, и потому уже через полчаса куртка пропитывается влагой. Мурманский порт тонет в легкой дымке; резкость очертаний сохраняют лишь корабельные мачты и вышки кранов. Рядом с нами стоит на якоре танкер. Его толстый хобот запущен в бункер «Байкала». Принимаем топливо, и потому курить опять запрещено. Почти вся команда высыпала на палубу. Неподалеку в ожидании места у причала стоит большой океанский лайнер «Рионгэс», он недавно побывал в Аргентине. В Буэнос-Айресе к торговым морякам приходила в гости киноактриса Лолита Торрес. Гордый своим сокровищем, радист «Рионгэса» без устали гоняет пленку с записью ее концерта.

Часы показывают ровно двенадцать, и начальник нашей рации считает своим долгом довести до сведения окружающих судов обзор центральных газет. Очевидно, голос Лолиты Торрес настроил радиста танкера на легкомысленный лад. Чтобы заглушить диктора, он тоже включает наружные динамики, причем запас пластинок на танкере неисчерпаем — одного только «Истамбула» целых три варианта, не говоря уж о разных «Джонни», «Мэри» и прочих шедеврах танцмузыки. Состязаясь в громкости, звуки сливаются в неистовую какофонию, из которой временами прорывается то вой тромбона, то треск кастаньет, то такие будничные слова, как «конференция», «передовая статья», «годовой план».

Поначалу у всех на лицах негодование, но оно постепенно сменяется улыбками. Кому-кому, а матросам не занимать чувства юмора! Кто-то уже предлагает глушить соседей сиреной. Кто-то побежал к «директору» — так на многих судах величают старшего радиста — и уговаривает запустить марш погромче. Наконец из надстройки выскакивает худощавый человек лет тридцати, в черной шевелюре которого образовались преждевременные залысины. Обхватив голову руками, он бегает по палубе и стонет:

— Да прекратите же наконец! Кто это выдержит?! Голова разламывается!

— К врачу надо обратиться, — ехидно советует кто-то.

Непонятно, почему все смеются плоской шутке, но тут же я узнаю, что этот возмущенный человек и есть судовой врач. Теперь я сам с трудом сдерживаю улыбку.

— Поглядим, как наш Галфвинд покажет себя в первом рейсе, — говорит третий механик.

Они знакомы всего три дня, но прозвище уже: прилеплено. Врача зовут Аркадий Галфин, а «галфвинд» — морское название бокового ветра.

— Наверно, доктор решил в академики выбиваться, — добавляет штурман Руслан Булгаков, — а то не пошел бы на корабль, где ему никакой работы нет.

Слово «доктор» моряками всегда произносится с иронией. Молодые, они считают свое здоровье несокрушимым, не допускают мысли, что когда-либо могут обратиться к врачу. Даже старший помощник, исполняющий здесь обязанности вроде бы начальника отдела кадров, не слишком верит в необходимость медика на борту.

— Да ладно, пусть идет. Мало ли на свете дармоедов?.. Все-таки правильно делали древние китайцы: у них врач тоже сидел на зарплате. Но стоило кому-нибудь захворать — и платить тут же переставали, пока не вылечит… Мы тоже согласны платить, пока здоровы. А вот что он будет делать, если и впрямь кто свалится?..

Наконец якорь поднят, и мы со скоростью шестнадцати узлов идем по Мурманскому заливу. Сперва кажется, будто мы плывем по широкой реке, текущей среди скалистых гор. Стрелка барометра ползет вверх — и вместе с ней настроение. Внезапно в той стороне, где нас поджидает Баренцево море, словно салют первому арктическому рейсу «Байкала», в небе вспыхивают семь ярких веерообразных лент всех цветов радуги. Ленты медленно сливаются вместе, образуя многоцветный полукруг.

— Северное сияние, — подсказывает мне капитан.

Вдруг светлый трепещущий сегмент пронизывает черная стрела, подобная длинному, гонимому ветром облаку. Пронизывает и исчезает, но воздушный мост уже утратил равновесие. Он поделился на полосы, похожие на лучи прожекторов, которые расходятся и сливаются, скрещиваются и текут параллельно, как бы охватывая своими холодными щупальцами неизвестный самолет. Мало-помалу сказочная игра света теряет задор, бледнеет, и вот сполохи гаснут так же внезапно, как засияли.

— Можете преспокойно возвращаться с лоцманом в порт, — шутит старпом, — красивее этого в Арктике ничего больше не увидите.

…Слово «серый» в нашем представлении обычно связано с понятием унылости. Не следует, однако, забывать, что этот цвет образует смешение двух наиболее контрастных — черного и белого, — отчего он и заключает в себе величайшее многообразие тонов и оттенков.

От этого и первый серый день в Баренцевом море никак нельзя назвать унылым. Небо, словно, полотно, по краю отбеленное солнцем, над горизонтом почти белое, и по нему кое-где черные ленты далеких пароходных дымов. Темные полосы местами пестрят серую поверхность моря, а местами — где отражаются окна в облаках — оно синевато-сизое. Вдоль борта тянется бурун, пенистый и прозрачный, как нарзан.

Дует шестибалльный ветер, однако моросящий дождь прижимает волну, не дает ей разгуляться. Малость покачивает, но это вполне естественно.

Без происшествий дело не обходится. Сперва никто не поверил в известие, прозвучавшее за обедом в кают-компании очередной грубоватой шуткой в адрес Галфина. А потом в салон пришел второй радист — и выяснилось, что дело обстоит гораздо серьезнее. Галфин мылся в ванной лазарета. Затем хотел окатиться под душем, но тут мощная волна ударила в борт, и судно качнулось. Врач поскользнулся на кафельном полу и, падая, сломал две косточки правой ладони, а третья дала трещину. Рассказ радиста о том, как он, будучи вызван по телефону, домывал и одевал несчастного Галфина, носил юмористический характер и развеселил сидевших за столом. То, как радист помог врачу наложить гипсовую повязку, вызвало меньший интерес. Однако когда обедать пришел сам «герой дня», товарищи сумели воздержаться от ехидных замечаний. Напротив, они вполне искренне интересовались его здоровьем, хотя репутация Галфина, как врача и моряка, оказалась изрядно подмоченной.