Любавины - Василий Шукшин

– Да.

– Хорошее дело, – похвалил Иван. – Я люблю книжки читать. Запишусь к тебе.

– У-у я тебе такие найду!… Все хочу Павла втянуть, но никак не удается. Ему не до этого.

Избяная дверь хлопнула; кто-то, шаря руками по стене, шел по сеням.

– Ваня! – шел Николай Попов.

– А! Здесь мы.

Николай вышел на крыльцо.

– Ты что же ушел?

– Голова маленько закружилась.

– А это кто с тобой?

– Нюра.

– Я это, Николай Сергеич.

– А-а… – Николай грузно опустился на приступку, захлопал по карману – искал папиросы.

– На, у меня есть, – предложил Иван.

Николай долго ловил толстыми пальцами папиросу в пачке.

– Нюра, иди-ка туда, милая. Мне поговорить охота… с племянником, – сказал Николай и засмеялся. – Никак не могу привыкнуть, что ты – мой племяш.

Нюра поднялась, пошла в дом.

– Только вы скорее, а то там хватятся.

– Ну, так… – Николай поймал наконец папироску, размял в пальцах, прикурил от спички, которую ему зажег Иван. – Так куда же ты пропал после того, как мы списались с тобой?

– В тюрьме был, – сказал Иван. Который уже раз говорил он сегодня об этом!

– Это я знаю. Узнал. А потом? Ты же вышел, а почему не писал?

Иван не сразу ответил.

– По правде говоря, стыдно было.

– Ну-у… зря. С кем не бывает! Зря.

– Может, зря. Я бы не хотел сегодня об этом говорить. Ладно?

– Ладно, – легко согласился Николай. – Пошли туда.

Поднялись, пошли в дом.

– Завтра обязательно приди в райком.

– Зачем? – Иван забыл, что об этом его просил и секретарь.

– Не знаю, Кузьма Николаевич просил передать тебе.

– Постой-ка, Николай, – Иван придержал Николая в темных сенях. Не видели друг друга. – Ты скажи мне по-свойски: чего он ко мне привязался?

– Кто?

– Секретарь ваш.

– Секретарь наш… Не знаю, Ваня. Я знаю только, что это… хороший человек. Я лучше этого человека еще не встречал в жизни. Вот это я знаю. Я вообще-то еще кое-что знаю… но это после. Ты сходи завтра. Раз зовет, значит, кому-то надо: тебе или ему.

– Схожу.

Вошли в дом.

А в доме разворачивался, закипал праздник…

На другой день, к вечеру, Родионов стал ждать Ивана. Ходил по кабинету, волновался… Ждал и не скрывал этого от себя, не выдумывал неотложного дела в кабинете – просто ждал.

Был субботний день, здание райкома опустело рано. Только в соседнем кабинете покашливал дежурный да в коридоре переговаривались уборщицы – мыли полы.

Родионов знал, почему он так нетерпеливо ждет Ивана…

Более тридцати лет уже носил он в себе горькую любовь к Марье Любавиной. Она снилась ему, иногда снилась мертвая, а чаще живая, и часто говорила: «Ох, Кузьма, Кузьма», – точно упрекала. Может быть, потому это, что он был виноват в ее смерти. Может быть. А может – и скорей всего, так, – потому он не мог забыть Марью, что ни до нее, ни после нее не было у него ни к кому такой любви. Одна она и была. Он пытался забыть ее, хотел заглушить всякими заботами, пытался однажды пить – ничего не помогало: она жила в нем, любовь. Он устал от нее.

Вчера, когда он увидел сына Марьи, он растерялся и обрадовался. Почему-то он подумал, что пришло спасение. Этой ночью он все понял. Он понял, надо кому-то рассказать о Марье, о своей любви к ней, и она перестанет мучить. До сего времени некому было рассказать. Может быть, и поняли бы, но не помогли. Надо, чтоб поняли каким-то особенным образом, надо было кому-то отдать часть этой любви, а кому? Кому она нужна? И вот явился сын Марьи – сыну она нужна. Вчера радостно колыхнулось сердце, захотелось долго-долго рассказывать про свою молодость, про Марью, про жизнь вообще и опять про Марью. Разговор с Иваном не вышел. Это не испугало Родионова. Он понимал, почему сразу ощетинился этот угрюмый парень: жизнь он, видать, прожил нелегкую, научился не доверять людям. А ему взбрело в голову сразу начать с расспросов. Это легко исправить. Не надо только суетиться перед парнем, заглядывать ему в глаза, угодничать. Парень, чувствуется, хороший, сам все поймет. Но вот его не понимал Родионов; что нового внесет парень в его жизнь. А предчувствие нового, причем какого-то хорошего нового, устойчиво жило в нем со вчерашнего дня.

Родионов подошел к телефону попросил сельсовет.

– Попова мне.

– Он ушел, а кто это?

Секретарь положил трубку, надел пальто и вышел на улицу. Он знал, где живет Ефим Любавин. Пошел туда – не мог больше ждать.

В доме Ефима второй день продолжался праздник. Правда, не в таких размерах, но продолжался.

Сидели втроем – Ефим, Пашка и Иван, – пели песню, уткнувшись лбами друг в друга. Пели Пашкину любимую:

Паренек кудрявый лишь сказал три словаИ увел девчонку от крыльца родного…

Ефим слов и мотива не знал, просто мычал. Иван мотив слышал, а слов тоже не знал – тоже мычал. Зато Пашка с великим удовольствием выводил за всех:

Эх, мята лугова-ая-я, черемухи цвет -В жизни раз бывает во-сем-надцать лет…

Секретарь помешал им. Оборвали песню, смотрели на него.

– Присаживайтесь с нами, – пригласил Пашка.

– Можно, – Родионов снял пальто, подсел к столу, отодвинул рукой тарелки, облокотился. Соврал: – Хорошо пели. Даже жалко, что помешал вам.

– Ничего, – сказал гордо Ефим, – мы, если надо, не такое споем.

– Выпить не хотите? – предложил Пашка.

Родионов не смотрел на Ивана, но чувствовал, как тот глядит на него.

– Выпить? – подумал. – Давай. Только много не наливай.

Пашка налил полный стакан.

– Я же говорил!… Куда ты столько?

– Пейте, – сказал Иван. Он вспомнил, как вчера в темноте, в сенях, Николай Попов говорил: лучше этого человека я еще никого не встречал в жизни.

Родионов посмотрел на Ивана, улыбнулся.

– Что ж не пришел сегодня? Я ждал.

Иван показал глазами на стол – куда тут пойдешь. Потер ладонью лоб, сказал:

– Вы… это… извините за вчерашнее, наговорил я там…

У Родионова отлегло от души.

– Ничего. Ну?… Так давайте уж все тогда!

Тут в дом ввалился Гринька Малюгин. С двумя бутылками. Увидел секретаря, очень обрадовался.

– Хах!… Вот это так! Кузьма Николаич!… – поставил бутылки, полез к Родионову целоваться. Тот вытерпел шумный натиск старого своего друга, засмеялся, похлопал Гриньку по спине, сказал:

– Здорово, здорово. Ты что, загулял, что ли?

Гринька сел рядом с ним.

– Что ты?! Просто Ваньку стретили вот…

«Притворяется добрым», – подумал Иван про секретаря.

Пашка тем временем налил всем по полному стакану.

– Три – поехали! – поднял свой стакан.

Чокнулись. Выпили. Родионов передернул плечами.

Скоренько и молча закусили… Ефим постучал вилкой по тарелке.

– Споем!

Пашка и Гринька откликнулись.

– Споем!

Родионов полез за папиросами. Иван тоже.

Пашка опять было запел про восемнадцать лет, но Гринька перебил его и запел свою:

Отец мой был природный пахарь,И я работал вместе с ни-им…

Склонили головы, завыли.

Родионов тронул Ивана за колено.

– Пойдем выйдем.

Иван охотно поднялся. Вышли. Секретарь незаметно прихватил пальто. В сенях сказал Ивану:

– Оденься, слушай.

Иван вернулся в избу, надел чью-то фуфайку, фуражку, вышел на улицу.

Родионов стоял у ворот, ждал его.

– Пошли со мной.

– Куда?

– Пройдемся… Вечер хороший.

Пошли по улице, которая вела к горе за селом.

– Как ребята, с которыми ты ехал, ничего? – спросил Родионов, чтобы начать разговор. – Ты вместе с ними ехал?

– С ними. Хорошие ребята.

Некоторое время молчали.

– Что, здесь на самом деле людей не хватает? – спросил Иван.

Секретарь с искренним удивлением посмотрел на него.

– Еще как!… А ты что, не веришь этому?

– А куда же отсюда люди деваются? Если ученых надо, так и тут у вас, по-моему, все учатся.

– Не хватает. Москва строится?

– Строится здорово.

– И мы строимся. Я не сравниваю, конечно… Так, чтоб ты понял. Вообще жизнь разворачивается. У нас, например, в районе пять лет назад было… сейчас вспомню: не то двадцать семь, не то тридцать семь комбайнов. Всего. А сейчас триста одиннадцать. Одних комбайнов! А машин! Тракторов! Это ж кадры.

– Пашни, что ли, прибавилось? Целина?

– Целины у нас немного было. Да дело тут даже не в целине – я о своем районе говорю. Просто раньше надо было хлебушек сперва сжать, потом связать в снопы, потом заскирдовать, потом уж обмолотить… вот сколько! Да все почти руками. А сейчас машины работают. Ты ведь не знаешь ничего этого.

– Не знаю.

Родионов усмехнулся.

– Мы с тобой поменялись, так сказать: я, городской, стал деревенским, а ты, деревенский, городским.

– Мне один умный человек говорил так: зря мужика от частной собственности отучают. Рабочим он все равно никогда не станет, а от земли отвыкнет, разлюбит ее – ни два, ни полтора получится. И зря, говорит, рынок ликвидируют.