Только одна пуля - Анатолий Злобин

Я не ответил, опьяненный лишь самой возможностью предстоящего путешествия туда, где взметаются в небо салюты. Я мчался на скором поезде, чтобы срастить начало и конец.

И обогнал письмо Володи. Зачем же я сделал это?

Не омрачайте путешествия. Оно еще не завершено. И если вы желаете взвесить мою исповедь на иных весах, извольте. К зову памяти никогда нелишне прибавить голос разума. На авансцену вспрыгивает рыжий человечек с дергающимися деревянными конечностями.

Р ы ж и й. Я требую слова. Процесс не закончен. Почему вы не даете мне слова? Я требую!

С е к р е т а р ь. Кто вы такой? Какой процесс имеете в виду?

Р ы ж и й. Я командир первого батальона майор Кугель-Фогель и говорю о Визендорфском процессе.

О б в и н и т е л ь. Однажды вы уже вызывались в качестве обвиняемого, однако отказались явиться на судебное разбирательство и потому были осуждены заочно. Ваши показания отсутствуют в стенограмме.

К у г е л ь - Ф о г е л ь. Зато теперь в моем распоряжении имеются свежие материалы.

О б в и н и т е л ь. О чем же они? Суд готов выслушать вас.

К у г е л ь - Ф о г е л ь. О смерти старшего лейтенанта Владимира Коркина, служившего в русских войсках. Я знаю, кто его убил.

О б в и н и т е л ь. Визендорфским процессом еще много лет назад установлено, что виновником смерти старшего лейтенанта Коркина является вся фашистская военная машина, начиная от Отто Шумахера, включая, вас, майор, и кончая вашим давно покойным фюрером и иже с ним.

К у г е л ь - Ф о г е л ь. Я могу доказать обратное. Виновником смерти Владимира Коркина является русский Иван, он же капитан Сухарев, пославший Коркина вместо себя.

О б в и н и т е л ь. Весьма занятно. И это все?

К у г е л ь - Ф о г е л ь. Нет, не все. Разве исключена версия, что Коркина просто-напросто послали на убой? Вторым виновником его смерти является мой коллега русский майор Петров. Посылая своего подчиненного на боевое задание, майор Петров накричал на него, чем привел в состояние стресса. Поэтому Коркин не хотел жить и сознательно наскочил на пулю.

З а щ и т н и к. Целиком и полностью поддерживаю встречный иск моего подзащитного, который в данный момент является профессором парапсихологии в городе Мюнхене и, следовательно, знает, о чем говорит.

О б в и н и т е л ь (нейтрально). Свидетель Иван Сухарев, что можете сказать вы по данному вопросу. Не нуждаетесь ли вы в защитнике?

И в а н  С у х а р е в (с ленцой). Мне защитник не нужен. Сам с ними расправлюсь, как повар с картошкой. Я вспомнил все, что мог. Я добрался до предела памяти, глубже некуда. Очередность действительно была нарушена. Но почему это произошло? Только благодаря упавшему планшету. А ремешок планшета оборвался, ибо он был пробит немецкой пулей, я подчеркиваю именно это обстоятельство, немецкой пулей, прилетевшей из расположения того самого батальона, которым командовал Кугель-Фогель. Если вы признаете меня на этом основании виноватым, я готов пойти и умереть вместо Коркина, но тогда позвольте спросить уважаемого парапсихолога: кто станет отвечать за смерть русского Ивана? Уж не Коркин ли? Весьма удобная позиция: за смерть одного русского должен ответить другой русский.

К у г е л ь - Ф о г е л ь. Я требую вызвать на суд русского майора.

О б в и н и т е л ь. Майор Петров, мы знаем, что вы сейчас находитесь на пенсии под городом Новосибирском, но тем не менее все-таки осмелились побеспокоить вас, оторвав от заслуженного отдыха, чтобы выслушать ваше мнение по затронутому вопросу.

М а й о р  П е т р о в. Я кричал на моих орлов, и в том числе на Коркина? Убей бог, не помню. А если и накричал? Кругом снаряды рвутся, пули свистят, сам себя не слышишь. Так что же мне, шепотом командовать — хорош командир. И вообще, они так любили, когда я на них кричал. Это их воодушевляло. Я же полком командовал, это вам не батальон, как у этого Гегеля-Могеля. Его счастье, что он ушел от меня. Драпал так, что мы едва за ним поспевали. А теперь кафедру получил. Знаем мы этих реваншистов.

Г о л о с  и з  т е м н о т ы. Капитан Сухарев не виновен, майор Петров также не виновен.

П р е д с е д а т е л ь  с у д а. Кто подает голос без приглашения?

Г о л о с. Я сам не знаю, кто я. Меня давно нет. Однако я хочу сделать заявление: одни погибали ради того, чтобы приблизить желанный час победы, другие же погибали, чтобы отдалить миг поражения.

П р е д с е д а т е л ь. Кто же вы?

Г о л о с. Один из тех, кто отдал жизнь за победу, хотя не уверен, что приблизил ее больше чем на десять секунд, потому что моя бутылка с тяжелой водой пропала.

П р е д с е д а т е л ь (торжественно). Могу объявить вам ваше имя. Вы Игорь Александрович Пашков, заброшенный в тыл врага под именем Поля Дешана и считавшийся пропавшим без вести.

Г о л о с. Меня возвратил из небытия Иван Сухарев.

П р е д с е д а т е л ь. Мы знаем об этом. И потому заседание временно прерывается. Встречный иск майора Кугеля-Фогеля считается отвергнутым. Иван Сухарев, находите ли вы возможным привлечь профессора Кугеля-Фогеля к ответственности за клевету?

Я. Пусть себе живет. Значит, это тот самый Кугель-Фогель? Встречались с ним три года назад. Он и тогда жаловался на плохой сон. Видно, его совесть по ночам мучает. А я сплю хорошо. И в будущем надеюсь.

П р е д с е д а т е л ь (с благодарственной дрожью в голосе). Спасибо, Иван Данилович. Мы знаем о том, что никто так строго не относится к вам, как вы сами. Вы просветили свою совесть лучами памяти: пятен не обнаружено. В заседании объявляется перерыв.

Он бежит по раскисшему полю. Падает, зацепившись за столбик судьбы. Он лежит навзничь на распластанной шинели, глаза слепо устремлены ввысь, на которую он взбегал по ступенькам. Их кладут рядком, лицом к небу, он лежит с краю, принимая на себя долг правофлангового. Солдаты уходят вперед, где светятся зарницы победы, а он остается в темной земле, и та земля, пропитанная кровью, начинает спекаться в камень для всех последующих монументов.

А ведь и я мог бы вместо него… И тогда он пошел бы моей дорогой. Нет, не так! Ошибка таится в самой посылке. Как сладостно пребывать в центре вселенной, сам возвеличиваешься. Поэтому я всегда начинаю с «я», отбрасывая прочие местоимения на периферию вспомогательных падежей: «вместо него…»

Теперь давайте переименуем звуковую столицу, поставив в центр вселенной другого.

Я мог бы вместо него — сколь скорбно и благостно замирает сердце, едва оказавшись на подступах к этой мысли. Я смакую ее, готов без конца проигрывать ее прозрачный и строгий смысл.

Но звучит набат! Грохочут сместившиеся вселенные.

Он вместо меня — как горько и безвозвратно слышать это. Тут уж не рождается никакой благости, но лишь тоска и стыд, никуда теперь от них не деться. Он становится центром, хотя самого его давно нет. Ах, ради чего я открыл это?

Я мог бы вместо него… — вот в чем тут услада: в условности состояния, в предположительности посылки — «мог бы»… Да не случилось, моя ли в том вина? Я ничуть не прятался, я мог бы, мне стыдиться нечего, умирают всегда другие, она сама сказала мне это.

Он вместо меня! Никакой убаюкивающей предположительности, все обнажено и беспрекословно, как сама смерть. Я только мог бы — а он исполнил! Какая боль! Какой позор! Сколько лет я баюкал себя в мягкой фонетической колыбели, подвешенной на тонком ремешке моего эгоцентризма. Но теперь мне никуда не деться.

Ах, зачем я обогнал письмо на скором поезде? Все было бы по-другому. Но разве обгонишь пулю? Опять начинается толчея вопросов, и незаметно для самого себя горечь начинает мешаться со сладостью. Я добр, я щедр, я исполню свой долг перед ним — разве еще не исполнил? Не я вместо него, а он вместо меня, он, он, он… вместо меня… разве я это не он, но только оставшийся в живых. Но пуля летит и пробивает дыру, ничто ее не остановит.

Что-то шея опять заныла, натрудил ее. Расклеился я, расшатал себя словесными вольностями, не предусмотренными программой полета.

Он вместо меня. Сердце кольнуло! Тонкая такая иголочка памяти, вонзающаяся в самое чувствительное место. Как хорошо умереть на лету. А ведь я лечу… Самое время откинуть голову на лежак прожитой жизни, сердце остановится беззвучно, лишь игла тело пронзит, от шеи до пятки. Судьба висит на ремешке, а ремешок истончается, уже не ремешок, а хрупкая веревочка, уже тончайшая нить, но еще держит на себе, и не дано нам знать, когда прервется…

Он сунул руку под пиджак, чтобы помассировать свое натрудившееся сердце, ну хоть бы погладить его; потому что боль в это время успела отступить столь же незаметно, как явилась. Тыльной стороной ладони он ощутил шероховатость бумаги и на всякий случай, торопливо оглянувшись, переложил письмо в правый карман.