Сердце Пармы - Алексей Иванов

– Мне жить рядом с тобою и под твоей рукой. Твоя сила – это мое спокойствие. Разве я не прав?

– Сила отца тоже была спокойствием пермских князей, и что?

– А ты умный отрок, – Филофей одобрительно улыбнулся княжичу. – Значит, пермские князья дали твоему отцу мало силы.

– А ты дашь больше?

– Больше.

– Отчего это?

– От того, что Христова церковь богаче и сильнее князьцов.

– Хочешь, чтобы я правил из-под рясы?

Филофей довольно засмеялся.

– Молодец! Ты все понимаешь, Матвей. Давай тогда начистоту. Я предлагаю тебе союз. Тебе нужны победы и слава, а мне – власть. Если у меня будет власть, я дам тебе войско, оружие, деньги, припасы; я закрою тебя собой от Москвы. Богатство татар велико, а земли за Камнем бесконечны – иди, добывай славу, забирай себе все! А я буду следить за порядком в твоей вотчине. Я могу даже не мелькать перед твоими глазами – сяду тихонечко в Усть-Выме. Правь сам! Ну, как тебе такой уговор?

– А что за порядок будет в моей вотчине?

– Я лишу власти пермских князей – с твоей помощью, конечно. Ты вели отныне собирать ясак не им, а храмам в их увтырах. Назначь вдвое высокий оброк, чтобы всегда иметь возможность скостить его. Вели порубить идолов и изгнать шаманов. Не слушай Москву, забирай в свою дружину сыновей пермских князьцов – они будут аманатами, заложниками. Изгони татар, чтобы пермякам неоткуда было попросить подмоги. Если бы твой отец дружил с епископом Ионой, то никогда бы не появился здесь Пестрый.

Матвей глядел, как епископ оживляется речами, и это ему нравилось. Епископ разговаривал с ним как равный, предлагал жизнь яркую и славную, не отягощенную скучными заботами.

– Я согласен, – твердо сказал Матвей. – Рыться в сундуках, слепнуть над ясачными книгами – это не по мне. Я хочу быть воином.

– Что ж, тогда ступай, князь, – облегченно сказал Филофей. – Готовься. Сначала нам надо дождаться, когда отсюда уберется Пестрый. А он уберется, когда уйдут татары. Думаю, ты сам знаешь, что отвечать татарам, когда они захотят уговорить или купить тебя.

Весь вечер, охваченный бурными мечтами о своем будущем, княжич ходил по заснеженному валу покчинского острога, глядел на Колву, на леса, на дальние темные горы, из-за которых поднимался угрюмый ночной мрак. Но перед стеной мрака светлел гребень Полюдовой горы, и Матвею чудилось, что он видит на вершине Полюда огромного всадника в броне с поднятым над головой мечом.

Следующим днем из татарского табора пришел гонец и, кланяясь, позвал Матвея в гости к шибану.

Шибан встретил Матвея возле юрты, согнулся, прижимая руки к сердцу, придержал стремя, пока Матвей спешивался. Вокруг шибана толпились воины, слуги, рабы, а за спиной Мурада Матвей увидел Машу, сиявшую от счастья и восхищенно глядевшую на него.

В своей юрте шибан усадил Матвея на кошму, сам поднес пиалу с мутно-белой бузой из кумыса.

– Много лет на этой земле мы, татары, и вы, русские, жили дружно... – начал шибан.

Матвей не слушал его, разглядывал юрту, ковры, развешенное оружие, посуду, самого шибана – крупного, грузного, еще не старого человека с косичкой бороды, в роскошном халате и меховой шапке, похожей на лодку, с хитрыми и злыми глазами на жирном лице, с перстнями на пальцах, неподвижно держащих дорогую фарфоровую чашу. Шибан говорил о небесной чистоте помыслов своих предшественников – Мансура и Исура; сетовал на жестокость князя Пестрого и равнодушие Михаила, отошедшего от дел; клялся в любви, призывая аллаха; сулил удачу и выгоду от дружбы с ним...

Но Матвей, по внушению епископа, уже решил, что татарам в Перми не быть.

– Не мне решать за старших – князя Федора и князя Михаила, – смиренно ответил он, в душе наслаждаясь самоуничижением.

– Ты слишком низко ставишь себя, князь Матвей, – пел шибан. – Чего бы ни повелели те князья, что старше тебя летами, исполнится лишь то, чего пожелаешь ты. И на земле, и в небе здесь царит твоя воля. Окажи мне милость – я стану твоим данником навек, буду целовать следы твоих ног и с радостью отдам тебе все, чего захочешь: оружие, золото, камни, меха, коней... Вот, возьми то, что я мог бы утаить, ведь за такую вещь можно купить десяток рабов. Но я хочу, чтобы ты увидел честность шибана Мурада. Эту вещь моя ясырка украла у вашего князя...

Мурад протянул Матвею драгоценную пуговицу с кафтана Федора Пестрого. Матвей обомлел.

– Ясырка?.. – растерянно спросил он. – Раба?..

– Раба. У меня много и рабов, и рабынь – даже русских. Пойдем, я покажу тебе.

Мурад взял Матвея за руку, как маленького, и откинул полог. Смеркалось; хлопья снега падали на юрты, на толпу посреди майдана, на пылающее лицо княжича.

Люди расступились. На стоявшей в снегу скамье была растянута, привязанная за руки и за ноги Маша. Над ней с кнутом стоял голый по пояс, красный от мороза кат.

– Сейчас ее накажут за воровство, – сказал Мурад, положив руку на плечо княжича и глядя ему в глаза. – Но если ты захочешь, то можешь забрать себе ее и всех русских рабов тоже... Твой отец забрал себе русских рабов у шибана Мансура, когда оказал Мансуру услугу.

Матвей побледнел, как перед дракой. Ком бешеной ненависти вспух в груди, сдавливая сердце. Этот татарин решил, что он, пермский князь, может продать свою княжью волю, как краденую шапку? Он думает, что Матвей – отрок, слабак, еще не мужчина, который за слезы девчонки отдаст свое право?

Мурад кивнул кату, и тот, наклонившись, задрал на девчонке богатый халат, заголяя тело – посиневшее от холода, покрытое гусиной кожей. Толстая старуха-рабыня опустилась на колени, окутала подолом халата голову девчонки, обняла, точно защищала собой. Свистнул кнут, и на впалых девчоночьих ягодицах вспыхнула багровая полоса. Сдавленный крик, плач вырвался из-под руки рабыни, из-под халата на голове; плечи и ноги дернулись в ремнях.

Матвей смотрел, как секут Машу, остановившимися, тусклыми глазами. Разогреваясь движением, кат радовался, бил с оттяжкой. Кнут рвал живое, бьющееся тело, разбрызгивал по снегу кровь.

Матвей простоял до самого конца порки, дождался, пока бесчувственную девочку завернут в кошму и унесут, а потом вернулся в юрту к Мураду и выпил с ним пять чашек бузы, не хмелея, как дюжий мужик. Шибан сам не выдержал своего испуга перед этим мальчишкой с каменным сердцем и глазами шайтана – сделал вид, что упился, и повалился на ковер. Матвей встал и ушел, вскочил в седло, понесся в снежное поле.

Под страшными кровавыми позарями северного сияния он выл и катался в снегу. А потом поднялся на ноги, вернулся в острог, бросил коня у коновязи и пошел обратно в татарский табор.

Стражник в длинной волосатой шубе опасливо отступил с его пути. Но княжич не свернул в юрту Мурада, прошагал в конец табора, где торчала юрта ясырей – старая, худая, облезлая. Он откинул полог и вошел внутрь.

Вдоль стен, завернувшись в тряпье, шкуры и обрывки кошм, тяжело спали рабы. Было тепло и смрадно. Посередке тлели угли очага. Рядом ничком лежала голая Маша. Толстая старуха с распущенными косами втирала ей в черные, вспухшие рубцы какое-то снадобье. Девочка, видно, была без сознания.

– Полог-то задерни, лампаду загасил, – пробормотала старуха без всякого удивления, словно и ожидала княжича.

Матвей подошел ближе, с отчаяньем глядя на Машу.

– Срам – на девку нагую смотреть, да смотри, – тихонько продолжала старуха, не поднимая головы. – Смотри да запоминай, какую муку она за тебя приняла, голубка моя... Не наше, не рабье дело это – в князей влюбляться... Не поверила она мне, коряге старой, поверила птичьему своему сердечку... Вот и растоптал ты сердечко, а над телом вслед за тобой татары надругались...

Матвей не умел сказать: «Простите меня», не мог встать на колени, и потому молча, неподвижно стоял над старухой и девочкой.

– Она... выживет? – наконец хрипло спросил он.

– Молодая, живучая – выживет... Да уж лучше бы померла. Ты да ирод твой Пестрый, прогнали татар из Афкуля на Обве... Татары до лета жить пойдут на Сылву в Ибыр. А летом там всех нас продадут кого куда... Хорошо, коли купит ее какой вогулич или остяк – эти, говорят, добрые... добрые, да бедные. А попадет бухарцам, или кипчакам, или в башкирский улус, или, не дай боже, в Чинги-Туру – пропала головушка, загубят и даже не похоронят по-человечески...

– Я... я выкуплю ее летом в Ибыре, – вдруг горячо зашептал старухе Матвей, и по липу его, обжигая, потекли слезы. – Я всех вас выкуплю... Я княжеское слово даю... Я женюсь на ней, она княгиня будет...

Старуха отставила плошку с мазью, бережно укрыла девочку кошмой, достала бесчувственными пальцами уголек из очага и, закряхтев, поднялась. Она медленно обошла Матвея, как пень, и стала разжигать лампадку под иконой, висевшей на стене юрты.

– Уходи лучше, внучок, – равнодушно сказала она. – Или тебе своего горя мало, что ты князем родился?

глава 27. Пелино поле

В крещенские холода бревенчатая башня промерзла насквозь, как колокол, даже чуть гудела на ветру. Шатер изнутри обметало инеем, венцы обросли толстой, колючей шубой изморози, сгущавшейся в углах мягкими наплывами. Глинобитная печка Калины тепла давала едва-едва, да и оно все уходило вверх по ледяному колодцу башни и растекалось в прозоры сквозь частые зубья сосулек.