Черный город - Кальман Миксат

— Со мною здесь друг моего отца. Он ушел на ближнюю овчарню достать лошадей.

— А кучер?

— Кучера не было, он сам правил лошадьми.

Молодой человек окинул девушку взглядом с ног до головы, в от него не ускользнули ни изящество ее одежды, ни благородная осанка.

— Друг вашего отца?.. Так кто же вы сами?

Розалия замялась и покраснела до корней голос. Впервые в жизни она должна была солгать.

— Не бойтесь меня! Я сочувствую вам и хочу помочь.

— Меня зовут Розалия Отрокочи, — сдавленным голосом прошептала девушка и поклонилась — чопорно, торжественно, как ее учила тетя Катарина.

— А мое имя — Фабрициус, — отрекомендовался с поклоном юноша.

Тем временем уже и все остальные пассажиры молиториса повыпрыгивали из возка.

В молиторисе ехало веселое, хотя и довольно пестрое общество, наслаждавшееся путешествием больше, чем нынешние пассажиры скорых и курьерских поездов. Кучер Тропке, в тысячный раз проделывавший этот путь, рассказывал седокам обо всем интересном, что встречалось тут: если где-нибудь в стороне от дороги стояло огромное дерево, у Тропко уж обязательно была связана с ним какая-нибудь занятная история. При виде древних замков, служивших теперь убежищем только совам, ему непременно вспоминались красочные легенды. Вон на том дереве, например, повесился знаменитый Пали Сумрик, а на этом лугу встретились в кровавом поединке Габор Андраши и Петер Балаша, — оба они были влюблены в жену путнокского старосты, я один из них должен был умереть. А вон там, в рощице, лет пятьдесят назад мальчишка-пастушонок собирал грибы. Грибов он, правда, не набрал, но зато нашел в земле железное кольцо. А как стал тянуть за кольцо да раскапывать землю вокруг, оказалось, что это не кольцо, а ушко от котла, а котел доверху полон золота. Мальчишка тот положил основание дворянскому роду Серенчи,[38] ныне его сын занимает пост вице-губернатора в Торне!

За долгую дорогу пассажиры, сидевшие в тесном возке, привыкали друг к другу и становились как бы одной семьей, — иногда плохой, сварливой, но все же семьей, и случавшиеся между ними ссоры были своего рода развлечением, спасали путешественников от скуки.

Но если Тропко оказался знатоком романтических достопримечательностей, то кондуктор Клебе, правая рука самого господина Молиториса, блистал географическими познаниями, — он знал, в какую долину сбегает вот эта речка и чем знамениты окрестные селения: Жаложань — отличным минеральным источником, от одной кружки этой воды человек пьянеет и пускается в пляс; в Левени девушки так хороши собой, что турецкий султан каждые четыре года посылает туда своего агента покупать у родителей за баснословные деньги жен для султанского гарема. Дядюшка Клебе успел побывать повсюду и знал о каждой маленькой речке, откуда и куда она течет и что в ней водится: в этой — раки, в той — форель, а ниже по течению — карпы. Знал он и такую речку (где-то возле Майцы), на дне которой лежит золотой песок, но немец, — черт бы его побрал (хоти Клебе был немец, тем не менее он говорил именно так!), — да, немец запретил мыть золото из речного песка, а сам теперь ищет, где в берегах речки залегает золотоносная жила.

Внезапная остановка молиториса заставила его пассажиров перейти от интересных теоретических рассуждений к житейским делам.

— Что это? Что здесь произошло? — заговорили они все разом. — Кого-то ограбили!

Веснушчатая, но очень стройная, миловидная горничная, нанявшаяся в услужение к графам Чаки и ехавшая теперь к ним в поместье, взвизгнула и, теряя сознание, постаралась упасть в объятия медника-подмастерья. Путники растормошили даже бродячего часовщика, который, приведя в движение все часы чёмёрского замка, вот уже целый день лежал в повозке без движения и спал беспробудным сном:

— Вставайте, господин Киндронаи! Грабители напали. Киндронаи вскакивает и хватает под мышку свой деревянный ящичек с инструментами.

Толстая пожилая женщина, раньше других выпрыгнувшая из повозки, испуганно всплескивает руками и кричит:

— Господи, уже второй случай. Где разбойники?

На нее, однако, никто не обращает внимания, хотя там, откуда эта дама ехала, она была весьма важной особой, — ведь это знаменитая ученая повитуха, госпожа Вильнер, ездившая к роженице в феледское имение.

На Розалию обрушилась сразу целая лавина вопросов, а она все удивлялась, видя, как из рогожной конуры, подобно зерну из решета, сыплются и сыплются люди. Один красивый господин, купец из Корпоны, услышав о разбойниках, выхватил ив кармана пистолет, а подмастерье-медник, малый крепкий и смелый, принялся засучивать рукава, обнажая здоровенные, мускулистые ручищи.

— Где они? Куда побежали? Не грозились вернуться? Эх, сотни форинтов не пожалел бы, только бы воротились!

— Сколько их было, девочка?

— Двое, — отвечала Розалия.

— Только-то? — разочарованно сказал медник. — Ну, значит, не посмеют вернуться! Можете, папаша, спрятать ваш пистолет.

— Пойдемте лучше спать, — предложил часовщик.

— Ступайте спите себе на здоровье. Какая от вас помощь! Здесь только мы двое в счет.

(Он имел в виду себя и вооруженного пистолетом купца.) Хвастовство медника рассердило приземистого мужчину, того самого, что давеча шагал, напевая, рядом с повозкой. А был это не кто иной, как псаломщик Даниэль Моличка из села Рожнё. Он ехал в Лёче на пробу голосов — в городе недавно скончался псаломщик от какого-то воспаления. Рассказывая об этом, Моличка из уважения к своему предшественнику молчал, что бедный псаломщик умер не от воспаления легких, почек или мозговых оболочек, а воспалилось в нем все нутро от самой обычной водки-сливянки.

— Ну, ну, землячки, полегче на поворотах. Я ведь тоже не робкого десятка! — запротестовал Моличка. — И потом, откуда вам известно: вдруг именно у меня-то и есть средство против разбойников? Понадежнее вашего, сударь, пистолета или твоего, парень, кулака!

— Уж не ваш ли красный нос? — язвительно полюбопытствовал медник. — Только ведь разбойники не быки, они не кидаются на красное!

— Псалом "Господи, ты твердыня наша" — вот мое верное оружие! Как запою его, так в целой Венгрии не найдется ни одного разбойника, который посмел бы поднять на нас руку. Probatum est.

Красавец купец ухмыльнулся, а Клебе и дородная повитуха стали допытываться у Розалии: "В какую сторону убежали разбойники?", "Что забрали с собой?", "Как были одеты?", "Молодые или старые?", "Давно ли ушел ваш дядюшка?" и "Какие у него надежды достать лошадей?"

— Дядюшка сказал, что попытается купить лошадей или ослов. Он рассчитывает, что у чабанов чаще всего бывают ослы.

— Значит, у вашего дядюшки есть деньги? Деньги, стало быть, у вас не отняли?

— Нет. Хотя дядюшка сам предлагал им деньги.

— Как? Разбойникам предлагали денег, а они отказались?

— Странно!

— Да, дядюшка сказал, что у него есть четыре форинта.

— Четыре форинта! — воскликнул бродячий часовщик. — Это, конечно, мало. Разбойники были, как видно, люди с достоинством. За такие гроши даже я не возьмусь чинить старые часы.

— А я вот диву даюсь, как это они вас, милочка, не похитили? — небрежно заметила дородная повитуха, разглядывая Розалию. — Разбойники охочи до таких миленьких девочек! Впрочем, на вкус и цвет товарища нет. Когда я была в вашем возрасте…

В этот момент к повитухе подскочил возмущенный Фабрициус:

— Госпожа Вильнер! Как вам не стыдно! Разве вы не видите, что перед вами девушка из благородной семьи?

— Я знаю только, что ее бросили посреди дороги, — огрызнулась повитуха. — И что в мое время юные студенты не были такими заносчивыми, как вы, господин Фабрициус! А цыплята назывались цыплятами. Верно, и я была таким же вот цыпленком, когда в Лёче, на площади, как раз перед домом Тэёке, среди бела дня меня подхватил к себе на седло один капитан лабанцев и помчался! К счастью (а может быть, к несчастью — кто знает?), мой покойный отец успел поднять тревогу. Городские гайдуки вскочили на коней и бросились за нами в погоню. Одному богу известно, что было бы со мной, если бы гайдуки не настигли того офицера. А он, видя, что погоня все ближе, горячо поцеловал меня в уста, потом еще раз в щеку и с глубоким вздохом (как сейчас слышу этот вздох!) опустил меня, несчастный, на землю. И зря вы, душечка, ухмыляетесь, — повитуха воинственно повернулась к горничной графов Чаки, — потому что все так и было, как я рассказываю! Только уж на моем лице не сыскать было ни единой веснушки.

Клебе, контролер молиториса, недовольно пожевывал ус.

— Если у вашего дядюшки всего-навсего четыре форинта, трудновато ему будет купить себе осла. Плохи ваши дела, скажу прямо.

— Как же быть? — задумчиво проговорил медник. — Жаль мне эту славную девчурку.