Хлеб Гиганта - Агата Кристи

И за всем этим стоял Джордж Четвинд — ласковый, щедрый, упоительно надежный...

Милый Джордж, она не может причинить ему боль...

А поцелуи... Что в конечном счете значат поцелуи? О них можно и не думать. Лучше о них не думать...

Вернон... Джейн...

Она не будет думать о них. Хорошо это или плохо, но она сделала свой выбор. Иногда будут неприятные минуты, но в целом все к лучшему. И для Вернона тоже. Если бы она сама не была с ним счастлива, она и его не смогла бы сделать счастливым...

И она нежно сказала:

— Как мило, дорогой — привезти мне этот дивный подарок. Позвони, пусть подают чай сюда.

— Прекрасно. Но ты собиралась кому-то позвонить, я тебе помешал.

— Нет, — помотала головой Нелл, — я передумала.

Москва

Дорогой Себастиан,

знаешь ли ты, что в России когда-то существовала легенда, в которой говорилось о надвигающемся «безымянном звере»?

Я упомянул об этом сейчас, не вкладывая в это никакого политического смысла (кстати, истерия по поводу Антихриста нелепа, ты не находишь?), но только лишь потому, что вспомнил свои детские страхи и боязнь своего «Зверя». Я много думал о нем с тех пор, как приехал в Россию, пытаясь понять, в чем же было его истинное значение.

Ибо это была не просто боязнь пианино. Врач, лечивший меня в Лондоне, открыл мне глаза на многие вещи. Я увидел, что всю свою жизнь был трусом. Ты знал об этом, Себастиан. Ты не смог бы обидеть меня подобным словом, но все же однажды настойчиво намекнул. Я всегда убегал... Всегда убегал...

И сейчас, когда я все переосмысливаю, я вижу в Звере некий символ, а не просто предмет обстановки из дерева и струн. Разве ученые не считают, что будущее и прошлое существуют одновременно, что мы передвигаемся во времени точно так же, как и в пространстве — от предмета к предмету? Не придерживаются ли некоторые из них той точки зрения, что наша память есть привычка ума, не более; что мы могли бы точно так же вспоминать будущее, если бы только немного подучились? В моих устах звучит не очень-то убедительно, да? Но я уверен, что существует более стройная теория.

Я убежден, что какая-то часть нас самих знает будущее, поэтому так часто мы интуитивно догадываемся, что произойдет.

Согласись, это объясняет тот факт, что мы иногда пытаемся увернуться от своей судьбы. Что-то в ней нас пугает, кажется слишком тяжелым, и мы отшатываемся от надвигающейся тени... Я пытался скрыться от музыки — но она настигла меня. Она поглотила меня на том памятном концерте, так же как религия поглотила тех людей на митинге Армии Спасения.

Дьявольский дар... А может, он от Бога? Если так, то это ревнивый ветхозаветный Бог — все, к чему бы я ни прилеплялся душой, было сметено. «Могучие Братья»... Нелл...

И что, черт возьми, осталось? Ничего. Даже того, ради чего все погибло. У меня нет желания писать музыку. Я ничего не слышу, ничего не чувствую. Вернется ли это когда-нибудь? Джейн говорит, что вернется... Кажется, она в это верит. И кстати, она шлет тебе привет.

Москва

А ты смышленый чертенок, Себастиан, все понимаешь. Ты не жалуешься мне на то, что я не пишу тебе про русские самовары, политику и жизнь вообще. Но, конечно же, страна в кровавой каше. Как же еще может быть? Но все это очень интересно...

Привет от Джейн.

Москва

Дорогой Себастиан!

Как же правильно поступила Джейн, привезя меня сюда Во-первых, здесь наименьшая вероятность того, что наткнешься на знакомых, которые радостно провозгласят воскресение из мертвых. Во-вторых, я считаю, что это одно из интереснейших мест на свете. Что-то вроде назависимой лаборатории, в которой все ставят наиопаснейшие эксперименты. Кажется, весь мир обеспокоен состоянием России с чисто политической точки зрения. Экономика, голод, мораль, несвобода, больные дети и т. д.

Но порой удивительные вещи могут родиться из порока, грязи и анархии. Направление русской мысли в искусстве целиком и полностью выходит за рамки обыденного. Отчасти это похоже на самый жалкий детский лепет, но сквозь него проглядывают удивительно светлые пятна, словно чистая плоть сквозь лохмотья бродяги.

Безымянный Зверь... Коллективный Человек... Тебе не доводилось видеть план монумента коммунистической революции, этого Железного Молоха? Говорю тебе, он потрясает воображение. «

Машиностроение. Эпоха Машиностроения. Как поклоняются большевики всему, что связано с Машиной — и как мало знают о ней! Вот почему она кажется им столь прекрасной. Разве можно представить себе реального чикагского рабочего сочиняющим оду своему городу как городу, построенному на винтах! Городу электро-динамо-машин! Изогнутому спиралью — на стальном диске, каждый час оборачивающемуся вокруг своей оси — пятью тысячами небоскребов... Разве можно представить себе что-нибудь более чуждое духу Америки?

Но в то же время разве можно по-настоящему разглядеть то, что находится у тебя под самым носом? Только народ, не знающий, что такое Машина, может видеть ее душу и смысл... Безымянный Зверь?.. Мой Зверь?..

Коллективный человек — в свою очередь превращающийся в гигантскую машину... То же стадное чувство, которое спасло первобытных людей, возвращается в новой форме...

Жизнь становится слишком трудной, слишком опасной для индивидуалиста. Знаешь, что говорит Достоевский в одной из книг? «Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы»12.

Стадное чувство... Подумай...

Москва

Я нашел еще одну цитату из Достоевского. Думаю, это именно то, о чем ты пишешь:

«Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла»13.

Ты пишешь и Достоевский пишет о том, что всегда должны быть индивидуалисты, которые несут факел. Люди, спаянные в гигантскую машину, в конечном счете должны погибнуть. Ибо машина бездушна и не оставит после себя ничего, кроме груды железа.

Люди преклонялись перед камнем и построили Стоунхендж — и сегодня те, кто его построил, ушли, а Стоунхендж стоит. Но вот парадокс: эти люди живы в нас, в потомках, а Стоунхендж и все, что он воплощал — мертвы. То, что умирает, получает продолжение, а бессмертное гибнет.

Человек будет жить вечно. (Или это неправда и лишь непростительная самонадеянность? Но все же мы в это верим!) Так что за Машиной должны стоять индивидуалисты. Так считает Достоевский и так же считаешь ты. Но это потому, что вы оба русские. Как англичанин я настроен более пессимистично.

Знаешь, о чем напомнила мне эта цитата из Достоевского? О моем детстве. У мистера Грина было сто детей — и Пудель, Белочка и Деревце. Представители ста тысяч...

Москва

Дорогой Себастиан,

думаю, ты прав. Раньше я никогда столько не размышлял. Я считал это нецелесообразным занятием. На самом деле я не уверен, что и сейчас отношусь к этому иначе.

Проблема, видишь ли, в том, что я не могу выразить все это «в музыке». Черт побери, ну почему я не могу выразить все это в музыке? Музыка — это дело моей жизни. Я уверен в этом сейчас, как никогда. И при этом — ничего не делаю...

Это ад...

Дорогой Себастиан!

Разве я не писал о Джейн? Что же мне сказать о ней? Она чудо. Мы оба это знаем. Почему бы тебе самому не написать ей?

Милый старина Себастиан,

Джейн говорит, что, возможно, ты скоро приедешь сюда Я молю Бога, чтобы это произошло. Прости, что не писал тебе целых полгода — мне всегда было нелегко писать письма

Слышал ли ты что-нибудь о Джо? Я рад, что мы с Джейн повидали ее, будучи проездом в Париже. Джо — кремень, она никогда никому не расскажет обо мне, а я в любом случае рад, что она теперь знает. Мы не переписываемся с ней; да мы и раньше никогда не писали друг другу... Но мне интересно, не знаешь ли ты, как она там. Мне показалось, она плохо выглядит... Бедняга Джо, совсем запуталась...