Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

Отец Серафим расспрашивал его еще о разных разностях. Заремба же, переодевшись в полушубок Мацюся и нахлобучив глубоко на глаза его барашковую шапку, проговорил тихо:

— Теперь нам только ждать сигнала Качановского. Пойду на разведку. Ведите, отче.

Пробрались по узкому грязному переулку на широкую, густо застроенную базарную площадь, посредине которой у высоких деревьев горели бивуачные костры. Вокруг них кольцом лежали вповалку пленники. Обоз телег окружал их стеной, образуя как бы укрепленный форт. В промежутках стояли егеря с ружьями, остальные солдаты, составив ружья козлами, спали под охраной телег.

В окнах домов вокруг базарной площади блестели огни, множество людей суетилось в подворотнях, слышался гортанный еврейский говор.

— Зайдемте ко мне на квартиру, — предложил Гласко, проводя их через низкие сени в просторную темную комнату с окнами на базарную площадь. Напротив возвышался белый невысокий дом, в котором помещалась гостиница. Перед ней, главным образом, и стоял гомон человеческих голосов, толкотня. Все окна сияли огнями — туда заехал весь обоз Иванова, колымаги вкатили во двор, а телеги выстроились вдоль соседних домов под охраной спешившихся драгун. Слышался сердитый бас Качановского, отдававшего распоряжения.

— Этот при всяких обстоятельствах берет на себя команду, — улыбнулся Заремба.

— Разрешите, сударь, покормить прибывших? — спросил чей-то голос из глубины комнаты.

— Давай столько, сколько съедят и выпьют. Это мой хозяин, человек верный, родственник Борисевича из Гродно, — пояснил Гласко.

«Прекрасное совпадение», — подумал Заремба, подходя к хозяину.

— Погодите, почтеннейший, я вам помогу, — и начал таскать вместе с его помощником тяжелые подносы, наполненные хлебом и колбасами.

Гласко, сбросив с себя шляхетскую гордыню, понес за ними изрядный бочонок водки.

Драгуны сначала не разрешали приближаться к пленникам, но, подкупленные щедрым угощением, сделали вид, будто ничего не видят и не слышат, мерно расхаживали взад и вперед вдоль бивуака, поторапливая время от времени.

В телегах это вызывало немалую радость. Лица просветлели, протягивались руки, раздались причмокивания навстречу аппетитному запаху колбасы и водки. Удовольствие усиливалось тем, что никто не протягивал руку за платой. Пленники набрасывались на еду, как голодные волки.

Заремба, оглядывая телегу за телегой, разыскал наконец Кацпера. Бедняга был связан веревками, как баран, и лежал неподвижно. Заслышав, однако, знакомый голос, приподнялся немного и замер от изумления, не веря своим глазам.

— Ни гу-гу! Подкрепись немного, — шепнул ему Заремба, принимаясь кормить и поить его, как ребенка.

Парень с трудом глотал, орошая колбасу слезами радости.

— Жди, когда закричит сова... Тогда хватать конвойных... вязать, собраться на берегу... — шептал Заремба и, воспользовавшись тем, что солдат стоял к ним в это время спиной, разрезал ножом веревки на руках Кацпера и, ткнув ему в руки пистолет и кинжал, еще успел проговорить: — Смотри не выдай себя! — Бросил большое кольцо колбасы в телегу и быстро отбежал, так как солдат возвращался и между телегами показался какой-то офицер. Заремба смешался с толпой евреев и простонародья, глазевших у окон гостиницы, где начиналась уже попойка, тренькали балалайки, лилось вино, раздавались крики и песни.

— Теперь я верю в удачу, — шепнул Гласко, подходя к нему.

— Солдату нельзя не верить, — ответил Заремба тоже шепотом, внимательно заглядывая в окна, за которыми мелькала фигура Качановского.

Последний казался озабоченным и взволнованным, переходя в зале с места на место и по дороге украдкой взглядывая в окна. Выйдя, однако, во двор по естественной надобности, стал что-то насвистывать. Заремба засвистал тоже условный мотив. Тогда лицо Качановского прояснилось, и, вернувшись к компании, он стал рассказывать что-то такое потешное, что офицеры, покатываясь со смеху, с громким шумом начали пить за его здоровье.

Через некоторое время выкатили огромную бочку пива для конвоя и для денщиков. Выбив пробку, стали наливать кружки и раздавать их. Солдаты, вымуштрованные, по-видимому, в ежовых рукавицах, не дотронулись до пива, косясь боязливо на окна, где сидели офицеры. Ждали разрешения. И только по приказу Качановского, отойдя подальше от офицерских глаз, принялись развлекаться по-своему. Да и Гласко распорядился добавить им бочонок водки, добрых полбочонка меду и целую бадейку селедок.

Офицерская компания в гостинице развлекалась все шумней и веселей. В зале стало так жарко, что раскрыли окна, поснимали с себя мундиры, балалайки не переставали бренчать, танцевали и пили до упаду. Гродненские «паненки», раздетые до рубашки, с распущенными волосами, босые, пьяные, переходили из рук в руки, при взрывах дикого смеха, взвизгиваний и разнузданных поцелуев. Раздавались разгульные, непристойные песни под аккомпанемент разбиваемых бутылок, стекол, топанья ног по столам и боя посуды. Нашлись даже оборванные, грязные нищенки, которых кто-то привел из города. Их заставляли пить и плетками принуждали потешно прыгать, визжать и танцевать. Гостиница сотрясалась от криков, топота и бешеной попойки.

Качановский все время оставался неутомимым коноводом попойки. Пил за десятерых, кричал громче всех и, изготовляя убийственные смеси из вина, водок и медов, провозглашал все новые и новые тосты, заставляя всех с собой пить. Если же кто-нибудь из собутыльников, обессилев, падал замертво на пол, приказывал казакам класть его на разложенную татарскую бурку, запевал пьяную отходную и, подкропив ее вином, провожал в пьяной компании тело мертвецки пьяного в темную клеть под звуки похабных песнопений, звон бокалов и подвывание балалаек.

Вскоре большая часть компании была уже мертвецки пьяна и с криками, шатаясь, перекатывалась от стены к стене. Одного срывало на стол; другой, выпрямившись во весь рост, стоя посредине зала, громко командовал целой ротой и сам шагал «на месте», пока не свалился на пол, наткнувшись на торчащий сук; третий, в одной рубахе и шароварах, с бутылкой водки в руке, земно кланялся стене, каждый раз выпивая за ее здоровье. Какой-то безусый прапорщик усердно срезал саблей верхушки свеч; двое постарше, с лицами, изборожденными глубокими рубцами, лезли друг к другу и, облапившись, исповедовались один другому в грехах, заливаясь навзрыд горькими слезами.

— Скажи, что я свинья, подлец и вор! — бормотал один в перерывах между припадками мучившей его икоты.

— Плюнь мне в лицо и дай в морду! Если ты мне друг! — настаивал другой.

Какая-то девушка в мокрой от вина сорочке, свернувшись в клубок, спала в углу на куче мундиров и портупей. Другие валялись пьяные на скамьях. Из боковых комнат доносились взвизги, — весь зал представлял слишком уже безобразную и отвратительную картину. Один только Иванов, несмотря на то, что пил вместе со всеми, держался еще крепко и, впиваясь поцелуями в губы своей «душки», сидевшей у него на коленях, бормотал нежные заклинания.

«Крепкая голова», — подумал о нем Заремба, спокойно выжидая конца попойки.

Пошел проверить ее результаты среди солдат. Те спали уже под телегами и где попало. Только часовые делали еще вид, что бодрствуют. То тут, то там клевал носом кто-нибудь из солдат, опершись на ружье, или шагал тяжелой походкой сонный, со смыкающимися глазами: поддерживал на ногах его один только страх.

Огни костров погасли. Толпа зевак разошлась, окна в домах потемнели, и вся площадь окуталась непроницаемой тьмой, безмолвием и сном.

В телегах же и среди лежавших вокруг погасших костров начиналось осторожное движение, слышался сдержанный шепот, хруст соломы, осторожное ползанье.

Заремба, усевшись перед квартирой Гласко, следил за гостиницей, где начинало уже стихать. Даже голос Качановского раздавался не так часто и громко.

Темная ночь царила еще над землей, и только восточная часть неба начинала уже окрашиваться сизым рассветом, звезды гасли, словно смыкающиеся от сна глаза, петухи начинали петь, и с Немана поднимался прохладный ветерок.

— Люди прямо дрожат от нетерпения, — шепнул Гласко, подходя к нему.

— Сейчас начнем. Там уж догорают свечи, и все пьяны. — Заремба указал на гостиницу. — Дорога на Гродно рвом отрезана?

— Только что сообщили, что кончили.

Гласко ушел на свою позицию.

— Мацюсь! — Парень сидел на корточках, обгладывая какую-то кость. — Продвинься поближе к Кацперу и, в случае чего, окажи ему помощь. Вот тебе тут водка!..

Время ползло медленно. Рассвет разливался морем сизо-зеленых сияний. Остроконечные крыши домов и колокольни костелов, казалось, росли и все чернее темнели на фоне светлеющего неба.

Вдруг загукала где-то трижды сова.

Заремба подбежал к Кацперу, который в это же время, по сигналу Качановского, бросился с товарищами вырывать оружие у охраны и вязать обезоруженных.