Социология литературы. Институты, идеология, нарратив - Уильям Миллс Тодд III
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В начале собственно романа фигура «автора» уступает место рассказчику, однако «всеобщая бестолочь», о которой говорилось на первой странице, будет отзываться эхом во всем тексте романа и дальше, вплоть до крупномасштабной сцены суда в последней книге. Загадочными остаются характеры двух старших братьев, Дмитрия и Ивана, их образы наиболее сложны для понимания, из женских персонажей за ними следуют две главные героини – Грушенька и Катерина Ивановна. Митя говорит о таинственности человека наиболее экстравагантным образом, указывая, что Иван – «могила», а человечество – «загадка». В его словах преломляется в необычном эстетическом свете весь спектр человеческих способностей:
…бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. <…> Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. [XIV, 100]
По мере развития действия читатели романа, равно как и его герои, вовлекаются в поиски разгадок этих тайн. Многократные пересказы событий по-разному их воссоздают, и по-разному выглядят в них персонажи. Наглядный пример тому Дмитрий, который в начале романа оказывается объектом пяти разных рассказов об избиении капитана Снегирева: об этом говорит Федор Павлович, опускающий все подробности произошедшего; потом дважды рассказывает сам Дмитрий, игнорирующий плачевное положение семейства Снегирева; один раз – Катерина Ивановна, упоминающая о существовании сына капитана; и, наконец, с добавлением мучительных деталей – сам Снегирев: он дополняет историю рассказом о злонамеренно-оскорбительном предложении Дмитрия с целью спровоцировать Снегирева вызвать его на дуэль. В разных версиях этой истории старший из братьев Карамазовых предстает то благородным офицером, то грубияном, то садистом – то есть разыгрывается как бы «военный эквивалент» человека, которому близок то идеал Мадонны, то идеал содомский. В конце романа, представ перед судом по обвинению в отцеубийстве, Митя снова оказывается объектом множества рассказов, в которых проявляется столь же широкий спектр его оценок, в зависимости от того, кто говорит – адвокаты, врачи или свидетели.
Какие-то из этих рассказов оборачиваются чистым пустословием, какие-то содержат долю правды – для персонажей и, возможно, для читателей. Можно ли говорить о том, что в романе, славящемся своей неоднозначностью и запутанностью, все эти истории каким-то образом упорядочены? Что здесь правдоподобно? Каковы критерии правдоподобия? Постулирует ли роман, вслед за точными науками XIX века, какие-либо законы, согласно которым следует понимать человеческую личность? Говорится ли здесь что-либо о вероятности? О возможности? Или же, отвергнув даже самые скромные выводы, он подрывает веру во все рассказы, из которых можно что-то узнать о личности героя? Кто притворяется, что его рассказ о личности правдив, как ему это удается? Чтобы ответить на эти вопросы, иногда можно попробовать опереться на общепризнанные научные знания, которыми обладают в романе дипломированные специалисты в некоторых новых для в России областях (например, адвокаты или врачи), или на сообщения образованных непрофессионалов (таких как сам рассказчик или журналист-семинарист Ракитин). Все рассказы в «Братьях Карамазовых» рассмотреть невозможно, но некоторые попытки представить читателям персонажей романа с помощью рассказов мы попытаемся проанализировать.
Среди представленных в романе дискурсов есть такие, с помощью которых наблюдатель пытается проникнуть в секреты личности и при этом, говоря словами Мити, «вылезти сухим из воды»: это медицина и «психология». Эти попытки принимают разнообразные формы: от типизации (как в отступлении, где рассказчик со знанием дела рассуждает о том, что запуганные женщины превращаются в «кликуш») до специфических диагнозов (таковы предписания знаменитого московского доктора Илюше; таковы судебные психиатры). Подобные истории, рассказанные в отсутствие субъекта, могут иметь видимость правдоподобия, как, например, в случае, когда рассказчик объясняет успокоительное воздействие евхаристии на страдающих истерией деревенских баб:
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом… <…> А потому и всегда происходило (и должно было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится. И оно совершалось хотя бы только на одну минуту. [XIV: 44]
Сочувствие рассказчика тяжелой судьбе крестьянской женщины, выраженное в человеколюбивых словах наблюдателя, стоящего выше объекта своего наблюдения в социальном и культурном отношении, его отказ от легкого и циничного объяснения (все специально подстроено духовенством), его рациональная, психологическая трактовка иррационального поведения – все это делает приведенное объяснение убедительным. В момент его появления – сравнительно близко к началу романа (книга вторая, глава третья) у нас еще нет никаких аргументов, которые можно было бы противопоставить силе аргументации и авторитету рассказчика. Действительно, начальные главы содержат целый ряд подобных, основанных на здравом смысле, объяснений, и читатель еще не приучился им не доверять. Так, рассказчик представляет первую жену Федора Павловича, предлагая похожую аргументацию: «…поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства…» [XIV: 8]. Последующее знакомство читателя с персонажами романа раскроет избыточность и неадекватность таких, казалось бы, правдоподобных социальных, культурных и психологических трактовок происходящего.
В самом деле, по мере развития действия «здравые» психологические объяснения детализируются и подрываются. Истерия, например, оказывается болезнью, которой страдают персонажи, относящиеся ко всем социальным классам (и гендерам), и эта болезнь вовсе не излечивается с легкостью какими-либо средствами. В итоге получается, что чем более
