Потоп - Роберт Уоррен

— Откуда он взялся?

— В том-то и дело. Я всё про него знаю, — сказал Блендинг Котсхилл. — Он рассказал мне сам. Родители его матери были рабами на хлопковой плантации в верховьях реки между Саванной и Мемфисом. Мать выросла на ферме возле Джексона, потом жила тут, в имении Броадса. Отец родом не то из Вирджинии, не то из Каролины, был помощником механика на речном буксире. Встретил мать, может, даже на ней женился. Так или иначе, но в плавании он с ней сошёлся и довольно быстро смылся навсегда. Она надрывалась, чтобы вырастить ребёнка, брала стирку, копила гроши. Сначала платила за его образование, потом он уехал и уже платил за своё образование сам. Образование настоящее. Стал священником и вернулся туда, откуда вышел. Я как-то спросил его — почему? Знаете, что он сказал?

— Нет.

— Сказал, что тут ему легче; когда он становится на колени, то стоит ему закрыть глаза — и он видит, как материнская рука бросает монету в разбитый кофейник на верхней полке. — Он выжидательно сделал паузу, не сводя глаз со своей трубочки. — Вот он и живёт здесь, служит господу и ждёт откровения. И покуда он в Фидлерсборо — это моя единственная интеллектуальная утеха. У меня есть дружки и по охоте и по рыбной ловле — и чёрные и белые. Но это совсем другое. У человека должно быть не только…

Бредуэлл Толливер встал. Он тяжело зашагал по кабинету. Поглядел на книги, расставленные по боковым стенкам от пола и до потолка, потом — в окно.

— Ну, а ты-то сейчас о чём думаешь? — спросил Блендинг Котсхилл.

Бред круто к нему обернулся.

— Мне нужен судебный протокол по делу Фидлера, — сказал он.

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

Глава двадцать четвёртая

В. Где вы были в субботу пятого октября тысяча девятьсот сорокового года во второй половине дня?

О. У себя в кабинете, в комнате, где работаю, читал.

В. В котором часу вы сошли вниз?

О. Около половины седьмого.

В. Откуда вы знаете, который был час?

О. Жена позвала меня в шесть часов. Крикнула из сада, что уже шесть часов.

В. Я спрашиваю не о том, что вам сказала жена, а что вы знаете сами. Сами вы знали, который был час?

О. Знал, что показывают мои часы, если вас это устраивает.

В. Ваша честь, можно указать свидетелю?..

Судья. Свидетель должен отвечать на вопросы без комментариев.

В. В котором часу вы спустились вниз?

О. Когда жена меня позвала, мне осталось дочитать несколько страниц, поэтому я пошёл не сразу. Я кончил книгу, несколько минут полежал на кровати, а потом…

В. Отвечайте на вопрос.

О. Я и стараюсь на него ответить.

В. Не понимаю, нам-то какое дело, валялись вы на кровати или нет…

Защитник. Ваша честь, я протестую. Протестую против такой ничем не оправданной травли свидетеля. Разрешите заметить, что обыкновенная грамотность могла бы придать этому допросу более достойный…

Бредуэлл Толливер сунул в книгу разрезной нож, чтобы потом найти это место, перевернул пожелтевшую машинописную страничку, положил тяжёлый том в чёрном переплёте на стол между «ремингтоном» и папкой, озаглавленной «В работе», выключил большую лампу дневного света на шарнирах и подошёл к окну. Далеко внизу в темноте возле ещё более тёмного бельведера тлел огонёк сигареты. В нескольких шагах от него вспыхнула спичка. Да, если сегодня вечером в нынешний год, год от Рождества Христова, они пойдут гулять к реке, вероятно, это будет попозже. Ему казалось, будто он сам ощупью бродит в речном тумане.

Он сел и уставился в чёрную книгу.

Однажды в апреле 1940 года — был час дня, воскресенье — Бредуэлл Толливер в синем халате из итальянского шёлка, подаренном женой на Рождество, сидел на застеклённой террасе, пристроенной к северной стене дома, и, положив вилку возле недоеденной вафли, глядел поверх расцветавших нарциссов на рыжую от глины реку.

— Дорогой, — сказала жена, — если вафля остыла, я испеку тебе другую.

— Не в этом дело, — сказал он.

Он подумал, что, как видно, вчера перепил. Если играешь в покер с восьми вечера до пяти утра, можно и перебрать маленько. Но потом решил, что дело не в этом.

— Наверное, всё потому, что сегодня воскресенье, — сказал он.

Он подумал, что впереди воскресенье и какую вечность надо прожить, прежде чем солнце пройдёт по всему небу и сгинет. Подумал, не пойти ли ловить рыбу. Но мысль эта была ему противна. Он подумал о всех книгах в доме, о ещё не распечатанных журналах, грудой сваленных под столом в прихожей. Читать не хотелось до тошноты. Он подумал о недописанной странице там, в машинке. Мысль о ней была отвратительна.

Тогда он вдруг решил, что знает, чем занимаются в Фидлерсборо в воскресенье после обеда. Спят со своими жёнами.

Он подумал о всех женатых жителях Фидлерсборо, которые занимаются этим ровно в половине пятого дня — не раньше, чтобы остаток дня не стал ещё тягостнее, и не позже, чтобы не пришлось сразу вставать к ужину; и происходит это всегда в комнатах с опущенными зелёными жалюзи, сквозь которые, как сквозь воду, просвечивает апрельское солнце, а вдали, на соседнем участке глухо, сдавленно, презирая весь божий свет, кудахчет курица: кудах-тах-тах… Он не мог заставить себя посмотреть через стол на прекрасную, отливающую медью голову, которая ровно в половине пятого невинно и податливо ляжет к нему на правое плечо.

Он не мог заставить себя посмотреть через стол, потому что вспомнил те воскресные дни, когда они сидели рядом в баре Гринвич-вилледжа, или бродили, держась за руки, среди тёмных, окутанных туманом складов на Гудзоне, или лежали в комнате на Макдугал-стрит и её приглушённый голос в воспалённом порыве покаяния и покорности рассказывал ему о себе, о её сердце, о её теле, о её жизни. А сейчас был воскресный день в Фидлерсборо, и всё, что у него осталось, — это она со всей её невинностью и любовью.

— Господи! — воскликнул он.

— Что господи? — спросила она и, протянув через стол, положила свою тонкую, загорелую, сильную руку теннисистки на его ладонь.

Он знал, что когда он поднимет на неё взгляд, она будет ему улыбаться; в уголках её глаз соберутся морщинки, а по-лисьи рыжеватые глаза будут полны всепрощения, потому что она его любит.

— Господи, — повторил он и поглядел на неё, — давай поедем в Мексику!

— В Мексику?

— Не потому, что я люблю Мексику, а потому, что мне надо переменить обстановку, и потому, что во всех других местах это проклятое жульё воюет. К тому же я могу допустить неосторожность и сделать тебе в Мексике ребёнка. А что, если мы назовём его Пепито? Как ты на это смотришь?

Она сказала, что да, она на это смотрит положительно. Не дожидаться же девяноста лет, чтобы первый раз забеременеть. При ревматизме рожать трудно. Она же его любит, добавила она без всякой видимой связи.

Было решено, что в ноябре они поедут в Мексику. Это даст им возможность досыта насладиться Фидлерсборо, катером и гостями, которых они пригласили на лето, и вытащить Мэгги хоть на несколько уик-эндов из её душегубки в Нашвилле. И она решила, что осенью, когда у Калвина кончится практика в больнице, они отдадут им с Мэгги дом и те наконец-то заживут по-людски после Нашвилла. Ей так хочется помочь им устроиться, заявила она тоном старой, опытной матроны.

Пока она это излагала, он смотрел на реку и думал о Мексике. Ему стало легче. Ничего особенного не произошло, просто настроение стало лучше. Он поглядел на неё.

— А не угостить ли вам этого парнишку кофе? — сказал он, расплывшись в улыбке. Улыбка была открытая, ясная, подчёркнуто мальчишеская.

Она заулыбалась в ответ. Потом поднялась, взмахнув зелёными шёлковыми рукавами, и налила ему кофе. Наклонилась и легонько подула на его коротко стриженную макушку.

Он думал о том, как они будут жить с ней в Мексике.

Он думал о том, как давным-давно, когда у него застопорило с книжкой в той дыре на Макдугал-стрит, она предложила поехать в Мексику, а он отказался, не желая ехать на её деньги. Что ж, теперь он мог себе позволить эту поездку.

Но надо было ещё как-то переждать, пережить этот день в этом городе. Он подумал о всех жителях Фидлерсборо, встающих из-за стола после воскресного обеда, которым ещё надо пережить этот день — пережить комиксы, известия о войне, холодный ужин, апрельские сумерки, вечернюю службу в церкви. Он подумал о последнем псалме, который разносится над ночным Фидлерсборо. Потом осознал, или, вернее, почувствовал, биение энергии, дающей возможность жить или быть собой. Он думал о том, как она несёт тебя сквозь день, и сумерки, и темноту.

Предвкушение Мексики придавало прелесть долгому лету.