Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

Ни прощания с папой.

Ни бегства из дома торговки варениками, ни бегства из Клейн-Либенталь, ни бегства из Заезжего двора…

Все это нужно было забыть.

Я должен постараться стать, как все, стать сельским мальчишкой. И при этом помнить, кто я и чем отличаюсь от других.

Я прогулялся по двору, обошел хату и увидел за забором мальчишку.

Он что-то мастерил под навесом. Неподалеку от него на длинной цепи бегал огромный серый пес. Я подошел к забору. Пес с лаем бросился на меня.

«Шарик, цыц!» – крикнул мальчишка. Шарик завилял хвостом и послушно уселся рядом с хозяином.

Его красный язык свисал из огромной зубастой пасти.

С языка капала слюна. Было жарко, и Шарик хотел пить.

Мальчишка налил в миску воды, и пес, жадно чавкая, стал лакать.

С Гришкой, так звали мальчишку, мы подружились, да и с Шариком тоже.

Гришка был сыном мельника – он всегда был занят каким-то делом. У него был даже свой инструмент, и он с его помощью мастерил всякие полезные вещи.

Многому научился он у своего дядьки – горбуна Василия.

Горбун научил его делать клетки для ловли птиц.

Каждая такая клетка состояла из трех частей. В центральную часть, отгороженную с двух сторон прутьями, помещали певчего щегла, а две боковые с откидными захлопками служили западнями. На дно западни рассыпали приманку – коноплю и семена репейника.

Клетку Гришка обычно подвешивал на дерево в саду. Певчий щегол заливался на все лады и этим привлекал диких щеглов. Пытаясь достать приманку, щеглы впрыгивали на жердочку и приводили в действие захлопку, и щегол оказывался в западне. Пойманных щеглов Василий и Гришка отвозили в Тирасполь на базар и продавали.

Однажды мы с Гришкой развесили клетки в саду, а сами стали вырезать свистки из веток лозы.

Вдруг раздался птичий крик, послышался стук чего-то упавшего и хлопанье крыльев. Мы бросились к клеткам. На земле, под деревом, лежала одна из клеток, а над ней бился копчик – охотник за мелкими птицами. В его когтях был певчий щегол, которого он пытался вытащить сквозь прутья клетки.

Вытащить щегла ему не удавалось, но и взлететь вместе с клеткой он тоже не мог. Мы растерялись, но в этот момент копчик выпустил свою жертву и улетел.

Окровавленный щегол был мертв.

На соседнем дереве висела ещё одна клетка, но в ней почему-то не было щегла. Гришка полез на дерево и снял клетку.

Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что щегол лежит на дне и не подает признаков жизни!

Гришка схватил его и опустил на мгновенье в бочку с водой.

Когда он вытащил руку и разжал пальцы, мокрый щегол неожиданно ожил, отряхнулся и даже попытался взлететь.

«Цэ вин копчика испугався!» — сказал Гришка.

Щегол испугался и со страху упал в обморок!

Я удивился…

Щегол – он ведь не человек!

Он всего-навсего птица…

Но вот испугался и со страху упал в обморок…

А как же люди?

Вечерами, когда солнце садилось за желтеющие поля, Гришка любил ловить воробьев. Он залезал по стремянке под крышу хаты, где между вязанками камыша жили воробьи.

Засунув руку в стреху, Гришка вытаскивал полусонного воробья.

Воробей отчаянно кричал и больно кусался, и, если причинял Гришке особенно сильную боль, он со злости зажимал его голову между пальцами и резко встряхивал руку. Голова воробья оставалась у него в руке, а тельце отлетало куда-то в сторону.

Гришка не любил воробьев.

Не знаю за что и почему, но он называл их «жидами».

Услышав это страшное слово, я невольно втягивал голову в плечи.

Если бы только Гришка знал, что я тоже «жид»…

От Янкале: Жорка Цыганенок

Колкотовая Балка, лето 1943 г. 625 дней и ночей под страхом смерти

На Колкотовой Балке у меня был еще один друг – Жорка Цыганенок.

Жорка был младше меня, наверное, на год или на два.

Глядя на него, нельзя было не улыбнуться, да и у него улыбка не сходила с лица, кроме, конечно, тех случаев, когда он получал трепку от мамки.

Тогда он громко ревел и пытался убежать. А мамка гналась за ним с хворостиной и орала: «Шо я тоби казала! Шо я тоби наказала!»

Жорка был худенький, черноглазый, оборванный и грязный.

А еще он всегда хотел есть.

Казалось, что он может съесть больше любого взрослого.

В селе его прозвали Цыганенком. Он отлично говорил по-румынски и особенно хорошо матерился, доставляя огромное удовольствие румынским солдатам. Солдаты одобрительно хохотали и подбадривали его, а иногда они просили его спеть и сплясать. И он пел им цыганские песни и плясал.

Главной кормилицей их семьи – матери и замурзанной трехлетней сестренки – была черно-белая корова Манька, и на Жорку была возложена обязанность пасти ее. Жорка добросовестно следил, чтобы Манька паслась в местах, где росла самая сочная трава, водил ее на водопой к речке и в определенное время на дойку.

Манька очень любила его, совсем как своего теленка. Иногда он подставлял ей голову, и Манька зализывала ему волосы.

А еще Жорка любил показывать разные смешные трюки.

Однажды, держа в руках вишни, он предложил мне: «Хош? Я счас зъим вишню разом з косточкою и посру. И косточка выйдэ. На шо споримо, га?»

Спорить я не стал, так как не сомневался в его способностях.

Но он не обиделся: «Ладно, все ривно мэни трэба».

И он действительно съел вишню и присел на виду у всех под деревом, а потом, указав пальцем на результат, засмеялся и сказал: «Ну, я казав тоби, глянь, вона туточки!»

Жорка всегда чувствовал себя уверенно и никогда не испытывал стыда.

Он без стеснения раздевался догола, выставляя напоказ все что надо и не надо. Я же, проводя время с мальчишками, не мог раздеться, так как сразу же мог выдать, как говорила мне мама, «свое происхождение». Я никогда не купался вместе с ними в речке, потому что они обычно купались голышом. И даже пописать не мог – приходилось терпеть или, придумав какую-нибудь причину, бежать домой.

Была у меня еще одна примета моего «происхождения», которую я никак не мог спрятать, – это мой нос. Мне казалось, что нос мой слишком длинный.

Но над этим я работал.

Так, например, спать я ложился лицом вниз, чтобы нос упирался в подушку.

Я очень надеялся, что нос мой постепенно укоротится, и тогда я перестану быть похожим на еврея, и нам всем