Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв

Он раздраженно открыл глаза. Перед ним стоял флаг-капитан Кетлинский. В руках у флаг-капитана был клочок бумаги, принесенный вестовым из радиорубки.

— Что? — спросил адмирал, приходя в себя.

— Пустяки, — Кетлинский приподнял бумажку, придерживая ее. Заходивший шквалистый ветер рвал листок; казалось, белая птица рвется из ладони флаг-капитана в дышащую влажной солью ширь. — Радиограмма с купца. Доносит, что встретил на высоте Амастро «Гебена» с двумя миноносцами, курсом на Керемпе. У страха глаза велики, — наверное, принял «Хайреддина» за немца.

— Запросите, действительно ли «Гебен»? — внезапно хрипло сказал Эбергард.

— Слушаю. — Флаг-капитан повернулся.

— Постойте… флоту сигнал: «Возвращаться в Севастополь».

Кетлинский скрылся в штурманской рубке. Сигнальщики бросились к шкафам набирать флаги. Адмирал поднес к губам остававшуюся все время зажатой в пальцах сигару.

Но сигара погасла и дала только горький сок. Адмирал бросил ее за обвес и грузно ушел в боевую рубку.

Дальномерщики у обвеса грустно проследили кривую полета шлепнувшейся в воду сигары, и один прошепотил:

— И холера же, ей-богу! Нет чтоб матросу отдать. Даром добро губит. У нас на «Святителях» командер завсегда бычка даст сигнальщикам.

— Дожидайся, — беззвучно пошевелил губами другой.

Корабли, увалисто всползая на усиливавшуюся зыбь, последовательно ворочали на норд-ост.

Уже у входа на рейд, перед боном, к борту «Евстафия» на ходу подвалил штабной мотор. С него в батарейный порт передали только что полученную на имя командующего телеграмму из Ставки. Кетлинский принес ее в салон. Адмирал отставил тарелку с недоеденной яичницей и нервно разорвал пакет. Кетлинский увидел, как побелели щеки командующего и на носу резче проступила лиловатая сетка склеротических капилляров.

— Кажется, начинается, — произнес тихо адмирал и неожиданно перекрестился. Флаг-капитан заглянул в телеграмму.

«Верховный главнокомандующий приказал поставить в известность ваше превосходительство, что, по полученным сведениям, Турция решила объявить нам войну не позднее 24 часов пятнадцатого октября. Начальник штаба Верховного генерал Янушкевич».

Флаг-капитан удовлетворенно вздохнул. Известие не было неожиданным. Оно вносило наконец нужную ясность в двусмысленное положение флота. Флаг-капитан молчал, ожидая приказаний. Только чрезмерно быстрое движение пальца, ноготь которого Кетлинский шлифовал о рукав кителя, обличало волнение.

— Флоту перейти на третье положение, транспортам пока четвертое. Затребуйте катера с «Победоносца» — штабу через час переехать туда. К двадцати часам вызовите на совещание начальников соединений… Господи, помоги России и флоту! — после паузы добавил командующий. Он сознавал, что минута историческая и нужно сказать какие-то слова, которые будут сохранены для потомства, но весомых слов не нашлось, и адмирал сердито покосился на неуходящего флаг-капитана.

— Ну, еще что-нибудь?

— Так точно, Андрей Августович, — вкрадчиво наклонился Кетлинский. — Сейчас получилась еще одна радиограмма Ставки. Должен сознаться, довольно бессмысленная. Дело касается отправки шестьдесят второй дивизии. Ставка нервничает. Дивизия вся уже в Севастополе и ждет посадки в вагоны. Застрял только батальон, расквартированный в Ялте, и Ставка просит распоряжения вашего превосходительства о перевозке батальона морем.

Кетлинский дернул правым погоном, выражая безмолвное осуждение нелепого требования, но командующий, видимо, не разделял мнения флаг-капитана, потому что сказал озабоченно:

— Кого же послать? Свободных транспортов нет. А впрочем… пошлите «Прут».

Флаг-капитан замигал, как сова, вылетевшая на солнце. Приказ показался ему чудовищным. Батальон мог сделать поход в восемьдесят километров, по прекрасному шоссе, за сутки. Посылка транспорта давала экономию в три-четыре часа. Для этого рисковать лучшим заградителем, не приспособленным к перевозке войск, слабо вооруженным и имеющим на борту семьсот пятьдесят новых мин заграждения, половину всего запаса флота, было по меньшей мере дико. Флаг-капитан рискнул высказать свое мнение.

— Нам не приходится рассуждать. Раз Ставка требует — нужно исполнить, — мрачнея, отрезал командующий, и Кетлинский умолк.

«Не хочет ссориться со Ставкой накануне событий», — подумал он и вышел. Приказ командующего передался на мостик, и вахтенный офицер, проклиная жесткое перо, брызгавшее чернилами, равнодушно занес в журнал:

«11 часов 38 минут сигнал: флоту с двенадцати часов третье положение, транспортам — четвертое».

«Третье положение» для личного состава флота было чревато неприятностями.

С момента его введения большие корабли и первая полубригада эсминцев должны были находиться в трехчасовой, а вторая полубригада даже в двухчасовой готовности к выходу в море.

Но самое главное — увольнение на берег днем прекращалось совершенно, за исключением съездов по службе. Вечером же увольнялось не более четверти офицеров и самое ограниченное число матросов с условием возвращения не позже срока готовности.

Милая, налаженная связь с твердой землей и ее радостями становилась для пятидесяти тысяч матросов и четырех тысяч офицеров недосягаемой мечтой как раз в то время, когда берег сулил изобилие удовольствий.

Весть о «третьем положении» взволновала кают-компанию «Сорока мучеников» не острым запахом военного ветра, не пороховой терпкостью, а именно этой обидой лишения берега. Сообщение Лосева, что отныне офицеры будут увольняться на берег повахтенно, за исключением старших специалистов, которые должны оставаться на корабле, последовало между первым и вторым блюдом и было встречено дружным шарканьем ног под столом. Это была форма молчаливого негодования. Когда же Лосев сказал, что сегодняшняя очередь дается второй вахте, все посмотрели на счастливцев людоедскими глазами.

— Алябьев, голубчик! — услыхал Глеб молящий голос Горловского. Мичман тянулся через стол. Фиолетовые сливы его глаз стали просительно ласковы. — Доро-огой, уступите мне очередь. Я вас прошу. У вас ведь никого на берегу.

— Продаю, — сказал Глеб, смеясь.

— Покупаю. Что хотите?

— Что тебя так тянет на берег, сын человеческий? — спросил Горловского Вонсович, подмигивая мичманскому концу. Мичманам было известно, что Горловский переживал головокружительное увлечение приехавшей из Ялты супругой какого-то жандармского генерала. По мичманскому концу прополз сочувственный хохоток.

— Отстань, штурман, — отмахнулся Горловский. — Ты устарел. Ты не можешь понять, какая женщина…

— Ну и женщина, — Спесивцев поджал губы. — Тоже нашел предмет. Подобрал жандармские объедки… Бррр…

— Осел! — вспылил Горловский.

— Господа мичмана… Придите в себя. Может быть, завтра нам всем придется идти в бой, а вы занимаетесь мальчишескими ссорами, — вмешался Лосев.

Мичмана притихли, и Горловский шепотом спросил:

— За сколько?

— Десять фунтов «Миньону», — также шепотом ответил Глеб.

— Пять?

— На бирже настроение вялое. Сделок