Серебряный блеск Лысой горы - Суннатулла Анарбаев

— Да что вы паникуете, что это за покушение?

— Да, это не простое покушение, это политическое покушение на жизнь человека, стоящего во главе большого хозяйства! Поэтому нельзя поддержать благородство товарища Кучкарова по отношению к преступнику. Наоборот, следовало бы организовать показательный суд, ликвидировать одного кровопийцу, чтобы другим неповадно было! Иногда нужно быть и жестоким, товарищи!..

Когда Саидгази окончил отчетный доклад, председатель собрания вынужден был объявить перерыв. Никто не пожелал выступить в прениях, все были какие-то вялые. После перерыва желающих выступить тоже не оказалось. Председательствующий Назаров бросил на Шербека взгляд, словно говоря: «Выручайте». Шербек встал и подошел к столу президиума. Он сильно волновался, поэтому некоторое время стоял молча, подбирая слова.

— Очень длинный и обстоятельный доклад сделал товарищ Саидвалиев. Правда, этот доклад больше был похож на отчет правления колхоза, а не партийного бюро. А произошло это потому, что, если говорить начистоту, партийной работы в Аксае вообще не было. Разве партийная организация должна заниматься только хозяйственными делами? По-моему, она должна быть инициатором борьбы за выполнение годового и перспективного плана, разработанного правлением колхоза, доводить его до сознания каждого жителя Аксая, разъяснять колхозникам решения партии и правительства... А борьба за повышение политических знаний, культурного уровня жизни колхозников? Все это вопросы, которыми партийное бюро совсем не занималось...

Шербек сказал о задачах нового состава бюро, которое будет избрано сегодня, а затем остановился на последней части речи Саидгази. Для чего докладчику понадобилось придавать политическую окраску выходке Кузыбая, совершенной в пьяном виде?

— Пьяному человеку боль от укуса комара кажется величиной с верблюда. Может, раньше я обидел чем-то Кузыбая: когда работаешь вместе, то, естественно, без горьких слов не обойтись. Видимо, одно из них вспомнилось Кузыбаю в нетрезвом состоянии. И потом — похоже, что здесь замешаны какие-то сплетни. Кому-то нужно было разжечь Кузыбая, нашептывая ему всякие небылицы...

Говоря это, Шербек ни разу не взглянул на Нигору, но знал, что обращается к ней, к ней одной в этом зале. Кажется, она внимательно слушает. Но верит ли?

До сих пор Шербек ни разу даже не намекнул Саидгази насчет его письма в райком. Но сейчас, прослушав его доклад, полный подхалимских высказываний в свой адрес, он не смог молчать. Знать путь, по которому идет Саидгази, и промолчать на этом собрании — значит идти против своей совести.

— ...Докладчик расхвалил самоотверженность колхозных коммунистов, чабанов и колхозников в борьбе против падежа овец. Выразил благодарность профессору Яткину и его ученикам за оказанную нам помощь. В том числе и меня... — Шербек приостановился, словно ему было неудобно произнести бранное слово, — похвалил. И вот я не могу понять: Саидгази Саидвалиев в своих заявлениях в райком и в прокуратуру черным по белому обвиняет в падеже овец меня — Шербека Кучкарова, потому что я ругал инструкцию по ветеринарии, выпущенную в Москве; обвиняет меня в том, что я проявил политическую близорукость, предался бытовому разложению. Словом, произвел меня в преступника, врага. А в сегодняшнем докладе, наоборот, расхвалил. Не это ли называется двуличием?

Саидгази подскочил.

— Если даже я и писал в райком, критикуя вас, так вот результат: немедленно принялись за ликвидацию бедствия. Есть пословица: «Хорошему коню и одной плети достаточно».

— Нет, и здесь вы лавируете: подавая заявление в райком, вы ждали с нетерпением не этого, а другого результата. Если бы ваши намерения были чистыми, созвали бы партсобрание, рассказали, что вас беспокоит. А вы оторвали от дела работников райкома, районной прокуратуры, занимались нашептываниями, пускали обо мне грязные сплетни.

В зале поднялся шум.

— Товарищи! — закричал Саидгази. — Справка… одну минуту... критика и самокритика...

— Критика критике рознь, Саидгази! — перебил кто-то из зала.

Атмосфера сразу накалилась. Поднялось несколько рук — требовали слова. Фарфоровая пиала, стоявшая перед председателем, позвякивала, призывая к порядку.

Речи выступавших в прениях были разными, но все сходились в одном: новое бюро должно быть не для видимости, оно должно направлять колхозников на большие дела.

Когда пришло время выдвигать кандидатуры, Зиядахон попросила слова и прочла фамилии, написанные на клочке бумаги:

— Шербек Кучкаров, Саидгази Саидвалиев, Акрам Юнусов... — громко произнесла она.

Этот список успел подсунуть ей Саидгази.

Кто-то крикнул:

— Назарова припишите рядышком!

Зиядахон, снова встав с места и не спрашивая разрешения у президиума, громко сказала:

— Удивляюсь этим мужикам! Я предложила кандидатуры мужчин. Неужели никто не догадается назвать кого-нибудь из женщин?

— Правильно!

— Ввести!

— Ее и надо избрать!

Зиядахон не успокоилась:

— Кто у нас в овощеводческой, в садоводческой бригадах? Женщины. Всю домашнюю работу делают, детей ваших воспитывают, вас в порядок приводят, — все женщины. Больше половины членов колхоза женщины. А когда дело доходит до выборов, вы их забываете! Впишите в список Салимахон, Хоть одна будет отстаивать женские интересы!

Так неожиданно кандидатуры Салимы и Назарова вошли в список. После голосования выяснилось: они набрали больше всех голосов, а Саидгази и Акрам так и не прошли в состав бюро.

Когда список огласили, в зале раздались дружные аплодисменты. Они прозвучали для Саидгази как приговор.

Когда Саидгази, спотыкаясь, добрел до своего дома, ворота оказались запертыми. В нетерпении он неистово забарабанил по ним кулаками. Во дворе залаял пес. Вечерами он всегда преданно ждал хозяина. Домашние не любили и побаивались этого огромного, свирепого Кукяла, а он словно чувствовал это и был предан только Саидгази. «Единственное существо, которое по-настоящему привязано ко мне», — думал Саидгази о собаке, входя во двор, А эта тугодумка с длинными волосами, — Саидгази зло посмотрел на Зубайру, запиравшую ворота, — разве она может пожалеть его? Если бы не Кукял, то в эту суровую зимнюю ночь он мог остаться на улице, не попав в собственный дом!

Зубайра подала ужин, чай и ушла спать. Оставшись один, Саидгази дал волю злобе, обиде, горечи — всему, что как едкий, пахучий дым было заперто внутри.

Стянув сапоги, он расшвырял их по углам, но тут же подобрал и аккуратно поставил у порога. Подошел к голландской печке, обогревающей гостиную и спальню, открыл дверцу: дрова с одного конца объяты пламенем, а с другого — шипят от влаги. Саидгази взял кочергу, разворошил дрова. Едва разгоревшийся огонь погас. «Разворошишь огонь — погаснет, разворошишь соседа — переедет», — невольно подумал он. Поставив кочергу на место, вздохнул и растянулся на мягком ковре, подставив теплу холодные, бескровные ноги. Лежа на спине, внимательно разглядывал комнату, словно видел впервые: голубой потолок с позолотой, люстра рассеивает приятный голубоватый свет, цветастый большой ковер во всю стену, на его фоне, словно родинка на лбу, круглое трюмо, нарядный рижский сервант, на итальянских окнах с двойными рамами тонкие атласные занавески.

— Сегодня вывели из состава бюро, завтра, может, начнется ревизия, а послезавтра уплывет из рук бухгалтерия, — зашептал Саидгази. — А потом все вот это... — Саидгази снова внимательно оглядел свою гостиную. Именно о таком вот доме он мечтал еще в то время, когда вместе с отцом, навесив на плечи коромысло с ведрами, таскался по улицам города и кричал: «Кисла-пресна молока!» Однажды зайдя в один из домов, он раскрыл рот от удивления: до чего же там было красиво!

С тех пор мечтой всей его жизни стало — пожить вот в таком же доме, украшенном пушистыми коврами и люстрами. Движимый этой мечтой, он согласился на предложение соседа, Назарова, поехать учиться в Ташкент. Он понимал, что без знаний никогда не расстанется со злосчастным коромыслом. Поехать-то он поехал вместе с Назаровым, но поступил не в сельскохозяйственный техникум, как его товарищ, а в финансовый, как советовал отец. «Как бы там ни было, а все ближе к деньгам», — завязал он узелок в душе. Во время учебы он ни на минуту не забывал о своей мечте. Поэтому у него не было привычки, как у других студентов, с наступлением вечера мчаться в парк или кино, пускать деньги на ветер, а потом считать копейки до стипендии. Нет, Саидгази с детства познал, как трудно добывается копейка. Он ходил в кино или театр, если профсоюз давал бесплатные билеты или же если бывало какое-либо торжественное собрание. Никогда ноги его не было в дорогих столовых или ресторанах, даже в столовую техникума ходил редко, перебивался кое-как на кипятке и хлебе. Даже на трамвайных билетах удавалось экономить: из-за маленького роста его принимали за подростка. Все выдержал Саидгази. Зато в потайном карманчике за подкладкой пиджака приятно похрустывали бумажки.